Весь день после ухода «Потемкина» из порта вывозили обуглившиеся трупы. Вывозили трупы со слободки Романовки, с Молдаванки, из центра города. Дымился порт. Дымились окраины. По воздуху, не переставая, носились, подобно снежинкам, перья и пух. Во многих окнах застряли пианино, шкафы, комоды.
Ночью, пробравшись через черный ход, пришел домой Петр. Он что-то взял из мастерской и постучался к отцу.
В столовой собрались Александр Иванович, Марья Ксаверьевна, Лазарька. На столе дымила коптилка.
— Куда теперь? — со вздохом спросил Александр Иванович, заправляя слоистым зеленым ногтем фитиль ночника.
— В подполье...
Мать припала к Петиному плечу.
— Нерешительность. Неверие в собственные силы. Предательство. А ведь у кого сила, как не у нас? Разве у офицерья? У буржуев?
Казалось, Петр сам с собой подводил итоги случившемуся.
— Конечно, мы не все как следует подготовили. Было много от старого бунта. Но мы так встряхнули романовский строй, что у него шапка слетела! И перед целым миром объявили мы, что трудовой народ России находится в открытой войне с царским самодержавием. Да, папаша, таковы дела... Мы отступаем временно. Отступаем, чтобы лучше подготовиться. И тогда посмотрим. Ну, прощайте, родные!
— Пошли ж вам, бог, удачи!
— А вас не поймают? — спросил дрожащим голосом Лазарька.
— Не поймают!
— Ох, боюсь за вас...
— Не бойся! Мы еще с тобой, Лазарька, заживем! И ты тогда лучше поймешь, во имя чего боролись и во имя чего помирали старшие товарищи!
— А что вы сделаете, чтобы вас не поймала полиция?
— Я уже больше не я! Понял?
Это было так же непонятно, как «перпетуум мобиле».
— Смотри!
Петр вынул новенький паспорт, заготовленный ему в подполье, и раскрыл перед каганцом, замерцавшим в темноте ясным светом. На лице Петра появилась тонкая улыбка. Лазарька наклонился и прочел фамилию, написанную каллиграфическим почерком: Гребенников...
После ухода Петра, на третью ночь, в мастерскую нагрянула полиция. Обыск продолжался до утра. После обыска Александра Ивановича и Лазарьку увели в участок.
Шел Александр Иванович прямой, с гордо поднятой головой, был очень высок, как в тот день, когда встал перед сыном и сказал: «Чего делать? Давай!»
А назад возвращался согбенный. На следующий день он ни с кем не говорил и не прикасался к пище.
— Внучек мой!
Старик никогда не называл его так, и у Лазарьки защемило сердце.
— Внучек мой... Мастерскую я закрываю. Тебе надо идти на завод. Иди к Гену. Или в РОПИТ. Куда хочешь. А жить оставайся у нас. Ты мне после детей моих — самый родной...
Старик привлек Лазарьку к себе и запустил пальцы в его волосы.
Все смешалось в голове Лазарьки, он крепко прижался к старику, от которого пахло металлическими опилками, и не мог ничего сказать.
После этого разговора Лазарька не спал ночь. Утром он встал, как обычно, в шесть часов, но не пошел открывать дверь. Самовар поставил возле крыльца. В семь вышел из спаленки Александр Иванович.
— Пойдем развенчивать мастерскую...
Лазарька не понял.
— Возьми зубило, клещи, молоток.
Вышли во двор.
— Подхвати лесенку.
Лазарька вытащил из сарая пыльную стремянку и, нацепив ступенькой на плечо, понес к выходу.
— Ставь здесь! — сказал Александр Иванович, когда они выбрались из подворотни на улицу.
И тут оба заметили пробоину в жестянке с надписью «Спросить здесь».
— Шальной осколок! Вот его как...
Лазарька стал на колени: отверстие было свежее, осколок прошиб дверь насквозь. Лазарька просунул в дыру два пальца.
— Это тоже знак, — сказал Александр Иванович. — Полезай и срывай!
— Что срывать? — спросил, ставя лесенку, Лазарька.
— Вывеску!
До чего было больно это услышать...
Он поднялся. Близко, почти у самого лица, увидал горящую керосинку, мясорубку и револьвер,— он без труда узнал смит-вессон. Новым был только замок с двумя перекрещенными ключами. Этого замка Лазарька прежде не замечал: рисунок давно выцвел на солнце и запылился.
В последний раз он прочел: «Физико-химико-механическая и электроводопроводная рабочая мастерская...» (как теперь все было понятно!), поднял клещи к намертво приставшим за много лет костылям и изо всей силы рванул вниз...
Пять лет спустя утром надрывно закричал гудок на заводе Гена. В паросиловом цехе остановили работу.
— Что случилось? — спрашивали рабочие, выбегая из цехов.
— Задавили!.. Сцепщика Степана...
— Человека в глину превратили!
— К ответу администрацию!
Рабочие повалили в покойницкую. Там выла, заламывая руки, женщина. Крохотная девочка топталась возле ножки оцинкованого стола, похожего на столы в мясных лавках.
Девочку вывели. Она заплакала. Потом иссякли слезы, только надрывная икотка встряхивала плечики. Сторож покойницкой принес узелок с куском недоеденного хлеба и двумя жареными бычками. Девочка потянулась к узелку, отломила кусочек хлеба и ела, а по лицу текли и текли слезы. Очень степенно, с уважением сторож передал женщине очки в самодельной оправе. Она взяла, но очки вывалились из ее рук. Девочка подобрала крышечку, хотела надеть, но помятая крышечка не надевалась.
С каждой минутой в покойницкой становилось больше людей. Рабочие, входя, снимали фуражки, как в церкви. Глянув на завернутого в рогожу человека, они клали копейки в запачканную глиной фуражку, которая лежала у ног покойного.
Народу собиралось больше и больше.
— Говорить сейчас будут! — передавалось из уст в уста.
— От комитета!
И вдруг снова надрывный выкрик гудка проколол тишину.
— А-а!.. А-а!..
Завод стал.
На чушки чугуна взобралось несколько человек. Начался митинг.
Какой-то мальчуган прошивал собой, точно игла, густые ряды людей. Он запускал пальцы под рубаху и вытаскивал красные бумажки.
— На, дяденька! Возьми, дяденька! — и в руку всовывался аккуратно обрезанный листок.
И пока по улице мчался к заводу конный отряд, комитет провел митинг.
Полиция спешилась у ворот. В кабинет к директору поднялся щеголеватый пристав. Разговор отнял несколько секунд.
— Вот список... неблагонадежных... А вот главари... — сказал директор.
Пристав приложил руку к козырьку и, щелкнув шпорами, вышел. В длинном здании деревообделочного цеха под стеклянным потолком плавали паутинки. Многих стекол недоставало: ветер, град, камешки, пущенные ребятами из рогаток, сделали свое дело. Сквозной ветер поднимал слоистые стружки и нес их через цех — от ворот к воротам, будто в вытяжной трубе. Пристав прошел через сборочный. Рабочие возвращались с митинга.
— Вот он... — шепнул холуй приставу и моргнул на худого парня, входившего в цех.
— Вы Лазарь Бляхер? — спросил пристав.
Парень не ответил.
— Вы Лазарь Бляхер, спрашиваю?
— Я.
— Следуйте за мной!
— Зачем?
— Об этом вам будет сообщено в конторе.
Лазарь был долговяз, костляв, очень добродушен и насмешлив. Черные усики едва пробивались на губе.
Сбежались рабочие.
— Арестовывать?
— На глазах у рабочих?
Кольцо сжалось. Пристав взялся за кобуру.
Тогда Лазарь отвел от себя пошире руки, отстранил наседавших, и когда образовался большой круг, сказал:
— Когда-то я мечтал учиться в реальном училище. Царское правительство меня не приняло. Сейчас мне оно само предлагает поступить прямо в университет! Чем плохо? До свидания, товарищи! Мы скоро встретимся!
Тогда же полицейские ввели в контору трех делегатов, выбранных на митинге для подачи петиции администрации, а на проходной задержали мальчугана.
— Как звать? — спросил городовой с густыми нафабренными усами.
Мальчуган молчал.
— Как звать, паршивец?
— Колька!
— Фамилия?
— Журба!
— Где работаешь?
— В модельной.
— А это что? — спросил городовой, показывая на красные бумажки.