Перед рассветом началось... Полетели вверх ракеты, фосфористые полосы прочертили небо, задрожала земля. Над головой загудели, сверля пространство, русские шестидюймовые и трехдюймовые снаряды.
Противник ответил тем же. Две немецкие мины лопнули возле блиндажика батальонного командира. Посыпались с бревенчатого наката щепки, осела дверная коробка. Радузев отряхнулся от комочков земли.
Ночь рвалась огнем, сталью, вздохами.
После плясовой, прибауток жалось тело к липкой обшивке окопа. Еще в ушах тары-бары, пляска, плач гармошки, еще в живом и неискалеченном теле, в мозгу, в сердце — тыл, запасный полк, деревня или город, невеста или жена, соленые слезы прощания. Теперь все казалось сном.
После артиллерийской подготовки подается команда вести людей в атаку. Это самое трудное — поднять людей под огнем противника. В окопе звучит хриплый голос Радузева. Солдаты не слышат. Не хотят слышать. Он знает, что в таких случаях требуется вынуть наган, извергнуть самое дикое, чудовищное ругательство. Он смотрит на часы. До назначенного времени — пять минут. Пять минут! Какое счастье... Тогда и он жмется к окопу, близкому, родному...
Холодно. Зубы выбивают сумасшедшую дробь. Атака... Да... Но делать нечего. Так завернута спираль. Один в поле не воин. Пойти их путем? Нет, это то же самое. И он вспоминает разговор с Лазарем. Однако, который час? Пять ноль-ноль.
Поручик сбрасывает с себя все, вяжущее волю. Он стоит посреди окопа в короткой, туго стянутой в талии шинелишке. Фуражка низко надвинута на лоб. В руке наган, на боку болтается планшетка. Сейчас он побежит с солдатами на остатки проволоки, перепутанной, перекрученной, подставит теплое, живое тело под пули и осколки. Для примера требуется самому выйти раньше других, смело и гадко усмехнуться на бруствере ненавистной смерти, выпрямиться, — это чудесно действует на бойцов, — и потом уже перебежками туда, где...
И Радузев поднимается первым. Вой. Летят комья земли. Горячий воздух хлещет в лицо, остро пахнет кожей и тухлым яйцом. С каждой секундой возле него больше и больше солдат.
— Вперед! Вперед! — хрипит Радузев, хотя знает, что немногие услышат его.
И под пулеметную стрельбу пошли первые цепи вперед...
Немцы загоняли наступающих в окопы, и снова выползали живые комочки, сгребали перед собой песок, делали горбики, выползали другие, и еще — без конца. И когда выкатилось из-за пригорка солнце, поле заняли русские солдаты.
Радузев видел, как отходили немцы, отплевываясь свинцом, чугуном, сталью. Первые окопы противника уже глотнули солдат, но нужно было продвинуться еще версты на две и обойти лесок справа, куда перебегали кайзеровцы, по-верблюжьи горбатые, в касках.
На минуту стихли пулеметы. Радузев поднялся во весь рост, чтобы его видели бойцы, и крикнул:
— Пошли! Пошли! Так вас, перетак! Пошли!
И чем отборнее была брань, тем легче казалось ему стоять под жестоким огнем неприятеля.
Ротные и взводные поднимали людей, как поднимают лошадь, бьющуюся коленями о лед.
Лазарь бежал в числе первых, но скоро устал. Сердце готово было вырваться из груди. Он кулаком надавил грудную клетку, словно затыкал рану, и шел медленно, мокрый, с трудом дыша горячим воздухом и снимая рукой густую пену слюны, которая не отделялась от губ. Над головами беспрерывно рвалась шрапнель, осколки ее с визгом шлепались на землю.
Мимо Лазаря без строя бежали солдаты с искаженными от ненависти, грязи, пота лицами. Среди солдат Лазарь увидел Радузева: тот бежал, почти не сгибаясь.
После короткой паузы снова застучали немецкие пулеметы.
Не отдышавшись, Лазарь побежал дальше. Оставалось еще продвинуться с версту. Он понимал, что если солдаты не выдержат огня и бросятся назад, немцы без труда сметут их свинцом. Следовало во что бы то ни стало продвинуться и закрепиться у леска для спасения людей.
— Ребятушки! За мной! Собьем кайзеровскую сволочь!
Он призывал солдат, хотя понимал, что немногие могли его услышать; тогда он снял фуражку и замахал ею.
— Вперед! За мной!
Живой пример в бою действует неотразимо. Кое-кто поднялся. Откуда-то появился хорошенький прапорщик, прибывший вместе с Лазарем в батальон. Он прикрыл ладонью лицо и побежал вперед, бросив взвод.
«Что если б в эту минуту его видела мать... — подумал Лазарь. — Если бы все матери посмотрели в эту минуту на своих сыновей...»
Поднялось еще немного солдат впереди и справа. У старого бородатого ротного, бежавшего с десятком молодых бойцов, раздавленной клюквой свисала на ниточке мочка уха, но ротный ничего не замечал.
В короткой шинелишке, с винтовкой и короткой лопаткой Лазарь бежал к леску, откуда немцы безостановочно стреляли из пулемета. «Заткнуть ему глотку!» — это была мысль, которую он отчетливо сознавал и которая заставляла бежать на огонь, освобождая от страха смерти. В руках он сжимал жестяные рукоятки гранат. Он сам себе поставил задачу: добежать до пулеметного гнезда и забросать его гранатами.
Все гуще ложились снаряды. Удар — и из земли словно выростал черный куст. «Пристреливаются подлецы...» Он был почти у цели, когда где-то совсем близко взвыл снаряд. Казалось, летел он только сюда, и некуда было укрыться.
— Ложись! — крикнул Лазарь бойцам и упал. Он сжал челюсти, на зубах захрустело. В ту же минуту что-то взвизгнуло рядом, и хорошенький прапорщик упал под черный куст разорвавшегося снаряда.
Выплевывая землю, оглушенный взрывом, Лазарь увидел прапорщика. Лежал он не по-живому, с подвернутыми под спину руками и не шевелился.
«Вот и все...»
Когда пули дождевыми каплями зашлепали по листьям, опушку леска огибала шестая рота. Лазарь добежал до пулеметного гнезда противника мокрый, с горошинами пота на лице, и одну за другой метнул две гранаты. Потом вскочил в пулеметное гнездо, вытащил пулемет на бруствер. В прицельной прорези увидел, как немецкий офицер поднимал людей в контратаку. Лазарь потянул за ленту, ее заело. «Так вот почему они не расстреляли его, когда он бежал на гнездо». Он устранил задержку и залег. В прорези прицела отчетливо увидел кайзеровцев. Офицер, стреляя из пистолета в своих, поднял десятка два солдат. Острое чувство ненависти обожгло Лазаря, когда он наводил пулемет. Он надавил большими пальцами на сетчатую гашетку...
Гильзы одна за другой отлетали в сторону, вокруг пулемета образовалось облачко. Лазарь сек наступающих жарким огнем, пока те не схлынули.
— Брататься не хотели? Не хотели?
— Молодец! — крикнул подбежавший Радузев. — Молодчина!
Радузев побежал дальше, рассчитывая отрезать немцев и захватить их в плен, а Лазарь втащил пулемет на пригорок. Колени его неприятно холодила грязь, просочившаяся через брюки. Он продел новую ленту. Но вдруг совсем некстати и как-то нелепо осколок ударил его по голове. Было такое ощущение, будто ударили железным прутом. Он упал, ткнувшись лицом в кочку, поросшую колючей травой, но не почувствовал даже уколов, хотя щеки, лоб и подбородок были изрезаны ею, будто бритвой.
Поезд шел мучительно долго, задерживаясь на каждой станции, перегруженный до отказа, почти с удвоенным количеством вагонов: их прицепляли фронтовики на каждой узловой станции, угрожая железнодорожному начальству револьверами, винтовками, «бутылками» и «лимонками».
На третьей полке, под потолком, лежал обросший волосами, будто шерстью, военнопленный. Он молчал всю дорогу от границы.
— Сумной ты больно, землячок! — сказал солдат, занявший соседнее место на последней узловой станции. — Поглядываю на тебя, — и самому сумно становится.
— Чему радоваться?
— Домой, что ль, не вертаешься? Земельку отхватишь! Хозяйство заведешь. Откуда сам?
— Из Престольного.
— Вот здорово! Так мы с тобой, значит, с одних мест. Троянды знаешь?
— Знаю...
— Сам, значит, из мастеровых? В земельке потребы не маешь?
— Не маю...
Военнопленный не поддерживал разговора. Ежась от холода, он натягивал до подбородка шинель и закрывал глаза.