Он прислушивался к себе. К чему кривить душой: была и жалость, и боль, и какая-то тоска по утраченному, но в то же время было и что-то другое. Разлилась вода-водушка по великой родной земле. И половодье несло людям счастье.
После нескольких месяцев добровольного заточения Радузев решил пойти в город. Он достал свои вещи, заложенные Игнатием на дно фамильного сундука, окованного железом, а внучка Игнатия взяла на себя труд восстановить блеск офицерского мундира: чистила, гладила.
— Теперь, как новое! Из магазина! — сказала она, восторгаясь.
— Как вас зовут? — спросил он девушку.
— Люба.
— Давно здесь живете?
— Давно.
— Как же это случилось, что я не видел вас?
— А я вас вижу... Вы все в землю смотрите...
«В землю? Неужели так?» — думал он, идя узкими улочками Грушек, знакомых больше по детским воспоминаниям. Пустыня, глушь, тоска... А ведь когда-то столько было здесь заманчивого! В этом аптекарском магазине он покупал бертолетовую соль и серу для бесконечных фейерверков. В этом ряду располагались лавки с финиками, инжиром, халвой, фисташками. Здесь ему купили детскую скрипочку... Куда ушла душа, которая умела по-настоящему любить жизнь, по-настоящему радоваться?
Возле комендатуры стояло несколько крестьянских возков. Женщины, плача, заламывали руки.
— Что тут? — спросил он, подойдя.
— Ой, лышенько... Забралы... Гэть усэ забралы... Пограбувалы...
Увидев офицера, женщины заплакали громче.
— Хлиб забралы... Останню корову...
Он пошел дальше с гнетущим чувством, ощущая тяжесть, нависшую над страной. Через площадь проходила рота немецких солдат. Были они в походной форме, с полной выкладкой, по уставу. И с мучительной ясностью он увидел фронт, окопы, плен... Лагерь...
Подле вокзала его кто-то окликнул: два офицера:— товарищи по реальному училищу. Оба чисто выбриты, щегольски одеты.
— Сергей? Давно здесь?
— Недавно...
— Подражаешь раку-отшельнику?
— Я еще не оправился после дороги...
— Куда держишь путь?
— Брожу...
— Бродишь?..
Офицеры рассмеялись.
— Такой, как был!
— Что же ты делаешь?
— Ничего...
— Странно! Пороху вторично не выдумаешь!
Радузев глянул на офицеров и покраснел.
— А когда ж это вас, господа, произвели в подполковники?
Офицеры лукаво улыбнулись.
— Наивный! Кто теперь надевает прежние свои погоны! Немцы приказали надеть, мы и надели. А кто проверит, поручик я или полковник? — сказал розовощекий молодой человек, сын воинского начальника.
— М-да...
— Как думаешь жить дальше? — спросил второй, сын предводителя дворянства.
— Я об этом не думал...
— Влипнешь в историю. Положение, вообще говоря, аховое... Хочешь? — голос сынка воинского начальника притих. — Хочешь... вместе дернем на Дон?
— Зачем?
— Там собираются наши... У Краснова хорошо платят... И вообще у него жизнь неплоха. Наконец, защитишь Россию! Исполнишь свой долг.
«Там ли моя Россия? И там ли мой долг?» — подумал с надрывом.
— Ненавижу это... Политику в первую очередь... Забьюсь в нору и жить буду один...
— Вытащат за усики... Сейчас на земле нет нор! Ловцы такие ходят... Надо, брат, быть у нас или у них. Иного выхода нет.
Как отблеск зарницы, блеснула последняя встреча с Лазарем, откровенная их беседа...
Прихрамывая, пошел дальше. «Не пора ли стреляться? Все равно жить не дадут. А в последнюю минуту, может, и рук на себя наложить не удастся...»
К ссыпному пункту немцы вели обоз с хлебом. За возами брело в облаке пыли стадо разномастных коров.
«Нет! Сюда я больше не ходок...»
Замкнулся он и от домашних. Единственный человек, с которым встречался, была Люба, убиравшая комнаты. Жила она с матерью и восьмилетним братом во флигельке. Почти ни о чем не говорил он с ней. Только с грустью смотрел, как стирала пыль с письменного стола, подметала пол.
— Сколько вам лет, Люба?
— Шестнадцать.
Вскоре после своего выхода в город Радузев получил повестку явиться в комендатуру.
«Неужели узнали, что бежал из лагеря?..»
Его ввели в кабинет. Он увидел выхоленного офицера с плотно сжатыми губами.
Комендатура находилась в том же доме, где несколько месяцев назад помещался штаб, а комендант сидел в той же комнате, в которой Радузев встретился с Лазарем. Сохранилась та же обстановка. И это было страшно...
Говорите ли вы на каком-нибудь иностранном языке? — спросил майор фон Чаммер по-русски.
— Нет, — ответил Радузев, хотя говорил по-немецки и по-французски.
— Тогда будем говорить по-русски. Мне безразлично. Садитесь. — Он протянул Радузеву коробочку с сигарами и откинулся на спинку кресла. Радузев к сигарам не притронулся, хотя очень хотел курить, а портсигар забыл дома.
— Дело вот в чем. К нам поступило заявление вашего отца. Он жалуется на крестьян села Троянды. Они разгромили усадьбу. Я, собственно, должен был говорить с ним, но мне известно, что ваш отец стар, и я не счел удобным его беспокоить.
Майор затянулся и выпустил струйку дыма. Легкие майора были очень емки, потому что струйка дыма шла и шла, и не кончалась, хотя с каждой секундой редела и обесцвечивалась.
«Кто это затягивается сигарным дымом?» — подумал с удивлением Радузев.
— Итак, я решил вызвать вас, — он небрежно приподнял голову, — господин поручик. В нашем округе крестьяне стали позволять себе лишнее. Я вынужден, выполняя приказы высшего командования, прибегнуть к карательным мерам. Начну с крестьян, виновных в разорении вашей усадьбы.
Радузев выпрямился.
— Простите, господин майор, но усадьба не подвергалась разорению. Это недоразумение.
Майор приподнял тонкую, как линия туши, бровь.
— Недоразумение? Врываться ночью в чужую усадьбу, производить обыск, ломать ограду, арестовывать офицера, грозить ему самосудом, — это вы называете недоразумением?
Майор затянулся и так же долго, как первый раз, выпускал ароматный дым.
— От вас требуется следующее: назвать лиц, виновных в том, что я перечислил.
— На эти вопросы я отвечать не стану.
— Хорошо. Тогда ответьте, знаете ли вы Ивана Беспалько?
«Кто это Иван Беспалько?» — подумал Радузев. И вдруг припомнил военнопленного.
— Знаете? — с неприятной ужимкой переспросил майор.
— Не знаю.
— Нет? — удивился майор. — И никто не замахивался на вас топором?
— Никто.
— Вы нагло врете! Это вас хорошо характеризует.
Майор сделал отметку синим карандашом на листке.
— Может быть, вы также не знаете старика, который был во главе банды, отбиравшей сад?
— Нет.
— Вы смеете утверждать, что такого вообще не было?
— Я видел в саду благообразного старика, который вел себя пристойно. Благородно вел себя.
— Слава богу! Припомнили! Значит, вам известен этот старик?
— Я не знаю его фамилии и видел впервые. Он, повторяю, держался благородно.
— Значит, вам грозил самосуд? А вы заявили, что ничего не было! Фамилия вожака банды Панченко. Кондратий.
— Но старик этот — мирный человек, он уполномочен был обществом поговорить с нами. И вообще, никаких эксцессов не было. К нам в сад пришли крестьяне, наши соседи. Пришли по-соседски поговорить.
Майор сделал новую отметку на листке.
— Еще одна черточка для вашей характеристики. Теперь сообщите, сколько людей вас конвоировало в штаб?
— Меня никто не конвоировал. Я шел сам. И вообще... Я не знаю, к чему все это! — воскликнул Радузев.
— Минуточку спокойствия!
Майор затянулся и сделал очередную отметку на листке.
— Теперь скажите мне: кто вас опрашивал в штабе, после ареста?
Радузев сжался, как пружина.
— Я не считаю нужным подвергаться вашему допросу. Я не заключенный!
Майор рассмеялся.
— Успокойтесь! Вы должны понять, что находитесь на оккупированной нами территории. Вы офицер армии, которая недавно воевала с нами. Вы понимаете, что это значит? Итак, продолжим беседу. Кто вас допрашивал?