Радузев остановился и отпил несколько глотков воды.
— В третьем часу ночи «ворон» остановился. Капитан сунул мне в руки браунинг и сказал, что я могу сам вас «расстрелять...» Я отдал ему тут же последнее свое золото. В то время у меня сильно разболелась нога, я прихрамывал. Вы, вероятно, заметили?
— Да... Действительно, наша машина остановилась в дороге. Было слышно, как кто-то сел. И потом, за городом, офицер, который вел нас на расстрел, прятал свое лицо. И через щеку его проходила черная повязка, — сказал Гребенников.
— Я отводил каждого из вас в овраг и стрелял в воздух. Вы были спасены. А для меня открылся выход в жизнь, могильная плита отвалилась... Я был уверен, что из оврага вы выберетесь благополучно. Так оно и получилось.
— Чем же все это кончилось для вас? — спросил Журба.
— Дело раскрылось: контрразведчики не поделили добра... Кто-то сболтнул начальству... Их всех шлепнули. Мне также это грозило, и мы с Любой бежали в Донбасс, к ее родственникам. Оттуда — на Урал. Вот так оно было...
Потрясенные рассказом, Гребенников и Журба некоторое время не могли произнести ни слова. У обоих лица покрылись пятнами, оба были до крайности возбуждены.
— Скажите, Радузев, почему вы скрывали этот благородный с вашей стороны поступок? — спросил Гребенников. — Почему вы хотели унести тайну с собой в могилу?
Инженер задумался.
— Не знаю. Сначала боялся, что меня свяжут с белогвардейской контрразведкой, — время было горячее, — а затем замкнулся, забился в щель. Я мучительно долго переживал свою политическую метаморфозу. Но я был счастлив, что сам мог считать себя честным, что и у меня, стоявшего в стороне от революционной дороги, были кое-какие заслуги перед новой Отчизной, перед нашим народом — больше мне ничего не надо. Я честно прожил жизнь, не для других честно, а для себя. И этого сознания было достаточно для моей жизни.
— Вы благородный человек! — воскликнул Гребенников и горячо поцеловал Радузева. — Спасибо вам. Мы этого не забудем.
В солнечные дни конца апреля Анне Петровне поручили съездить на Алаканский завод огнеупоров. Ей предстояло познакомиться с рабочими, организовать общеобразовательные группы.
Алаканский завод находился в пятидесяти километрах от Тайгастроя. Туда можно было поехать на машине, но Анна Петровна предпочла верховую лошадь: еще живя в Днепропетровске, она посещала клуб верховой езды на Чернышевской улице, любила спорт. Поездка сулила удовольствие.
Стояло раннее утро, прохладное, безветренное. На Анне Петровне были широкие шерстяные брюки и желтый нагольный кожушок, отороченный на груди белым мехом; волосы подобраны кверху, под шапочку.
Она легко поднялась на седло, взяла повод в левую руку, а правой махнула коменданту Бармакчи.
— Счастливо вам! — сказал он вслед. — Джигит!
«Жаль, что Дмитрий не видел...» — подумала Анна Петровна, польщенная похвалой алтайца. Она отпустила повод, и лошадь пошла рысью, время от времени низко наклоняя к груди голову.
Часа через два Анна Петровна въехала в дремучую тайгу; площадка Тайгастроя и Тайгаград остались далеко позади. Воздух был хмельной, пахло молодыми распускающимися листьями, сладкой весенней прелью.
Она с любопытством глядела по сторонам; узкая дорога вилась по просеке, разрезавшей зеленый массив; справа и слева поднимались к небу высокие деревья, кое-где обвешанные зелеными лишайниками; крупные фиалки и белые душистые цветы, которых она не знала, выбегали из лесу на дорогу, делая ее праздничной. Равнодушно проехать мимо такого цветочного изобилия Анна Петровна не могла и, нарвав ароматных цветов, она с удовольствием погрузила в них лицо.
— Шагом! Шагом, милая! — приговаривала Анна Петровна, похлопывая ладонью руки по гладкой блестящей шее лошади.
И с каждой минутой все более глубокая, живая тишина охватывала ее со всех сторон, тишина старой черневой тайги, полной шорохов, скрипов, птичьего писка, шелеста густого подлеска.
Вдруг что-то промчалось вверху... От неожиданности Анна Петровна вздрогнула, но страх был напрасен: это белка совершала утреннюю прогулку по вершинам деревьев. Серый пушистый зверек делал головокружительные прыжки, Анна Петровна с восхищением следила за ним, отчетливо выделявшимся на фоне зеленой хвои и желто-зеленых нежных листьев берез.
Белка, словно понимая, что ею любуются, некоторое время прыгала вдоль просеки, по самому ее краю, потом ринулась в глубь чащи.
Анна Петровна продолжала ехать медленно, вслушиваясь в жизнь тайги. Еще девушкой она мечтала побывать в тайге, рисовала ее глухой, непроходимой. И вот она в самой настоящей черневой шорской тайге... Одна... Страшно? Да... немного страшно... А вдруг выскочит медведь... или шакал... или тигр?.. Говорили, что здесь встречаются тигры. А у нее нет даже пистолета...
И в то же время было чувство легкости, свободы — от лесного ароматного воздуха, от вековой тишины, а, может быть, и от того, что над узкой просекой раскрывалось небесное море, густосинее, без облаков, и вокруг разлита была шумящая, как густая мыльная пена, тишина.
И словно еще более подчеркивая глушь, донесся голос алаканского завода. Голос, по которому пробуждаются люди, идут на работу, кончают трудовой день. Этот голос напомнил ей Тайгастрой. Она так ясно представила жизнь площадки, что ей казалось, будто она слышит и четкий перестук пневматической клепки, и звон оборвавшегося рельса, и резкий визг пилорам, и голоса людей.
Алаканский завод огнеупоров показался ей, по сравнению с Тайгастроем, просто сараем... «Сарай с высокой кирпичной трубой...» Она поначалу даже не поверила, что приехала туда, куда ей надо, что это и есть одна из важных баз строительства...
Найдя секретаря парторганизации Дородных, Анна Петровна переписала группу рабочих, для которых требовалось организовать школу, побеседовала на пятиминутке с людьми. Рабочие просили передать завкому Тайгастроя, чтобы сюда скорее прислали учителя.
— Мы создадим педагогу наилучшие условия, — сказал ей Дородных, средних лет рабочий, сибиряк, с пушистыми усами, за которыми он старательно ухаживал.
— Вы не смотрите, товарищ учительница, что у нас бедновато. Конечно, это не Тайгаград! — он улыбнулся. — Но в общем, неплохо. Люди у нас хорошие. Работают здорово! Нет ни одного, кто бы не выполнял нормы. А большинство систематически дает по сто сорок — сто шестьдесят процентов. И место у нас красивое. Река. Черневая тайга. Горы. Альпийский луг. Воздух...
В самом деле, место было замечательное, завод стоял на берегу Тагайки; за рекой поднимались горы, они шли складками, параллельно одна другой. Стремительная, горная река как бы омывала подножие их. И цветы... цветы. Белые... синие... И солнце плескалось в воде, рассыпая пригоршнями золотые и зеркальнобелые блики.
— Так и передайте, будет наш учитель жить вон в том домике, — Дородных показал на коттедж, стоявший в стороне. — И лошадь ему выделить можно. Не хуже вашей! Понадобится — в любую минуту поедет в Тайгаград или куда пожелает. Охота у нас завидная, зверя крупного сколько хочешь.
Он наклонился к Анне Петровне и, снизив голос, сказал:
— А вы не остались бы? Уж больно нам вы понравились... Мы вас устроим получше. И скучать не дадим. Есть у нас хороший гармонист. Драмкружок организовать можно. И хоровой кружок. И кино к нам раз в декаду приезжает. И директор у нас молодой. Инженер. Неженатый...
Приглашение так расстрогало Анну Петровну, что она даже не знала, как благодарить. Лицо ее раскраснелось, глаза заблестели.
— Спасибо вам!
— Чего там! Соглашайтесь...
— Мне нельзя. Не отпустят. И я не одна...
— Что ж, переведем и вашего муженька, раз такое дело. Обращусь в партком, к товарищу Журбе.
— Он мартеновец...
— Жаль... жаль! — искренне вырвалось у Дородных. — Вы нам подходите. Я уже сумел бы доказать товарищу Журбе, что без вас обойтись мы никак не можем.