— А вот и моя резиденция! — сказал Абаканов, останавливаясь возле белого многоэтажного дома. — Хотите взглянуть?
— Что ж, пожалуй, хотя прежде девушки не ходили к молодым людям.
Они поднялись. Светлая, двухкомнатная, хорошо обставленная квартира Абаканова выходила окнами на юг.
— Ну и квартирку отхватил! Я бы от такой не отказалась. Только видно, что живет здесь закоренелый холостяк. Сюда немедленно переставьте письменный стол, сюда — тахту. У вас нет вкуса, молодой человек. И шифоньер не на месте. Вот его место, видите? — и Лена показала рукой. — Туда переставьте, чтоб глядящий в зеркало видел себя освещенным от окна. Поняли? На тахту надо спустить большой ковер со стены. От самого карниза. Нет ковра? Эх, вы, скопидом! Обязательно купите. На память обо мне. Ковер имени графини Елены Шереметьевой. А цветы? Где цветы? Неужели не понимаете, что без цветов нет красоты? А картины? Эх, некому за вас взяться по-настоящему. Я бы вас к рукам прибрала, будьте уверены!
Абаканов достал из ящика стола коробку шоколадных конфет.
— Интересно, кто ж эта счастливица, что войдет хозяйкой в «гранатовый домик»?
Он молчал.
— Не от нее ли печаль?
— Нет, Лена, не от нее. Я решил жениться. Да, женюсь.
— Как мы любим признания, — сказала Лена. — Любовь по своей природе общительна. Она требует чужих глаз. Она хочет, чтобы все видели ее цветение. Да... это так... Ну что ж... я вас понимаю, Абаканов.
— Женюсь... женюсь, Лена, без шуток. И в этот дом войдет хозяйкой самая достойная.
— Достойная?
— У нее хороший характер.
— А мордочка?
— Все хорошее. Но, Лена, поймите: самая красивая женщина лет через двадцать станет некрасивой, а хороший характер до смерти будет хорошим.
Лена вздохнула.
— Ну, не грустите.
Ее тронули признания Абаканова. Она взяла его руку и приложила к своей щеке. Щека была в мельчайших ворсинках, теплая, нежно окрашенная, как нагретый на солнце абрикос.
— Руки у вас, Лена... Таких рук я не видел ни у кого.
Она радостно улыбнулась.
— Что руки! Сердце!
— Сердце? — он задумался. — Сердце у вас опустошенное. Истоптанное. Но вы сами виноваты. Думаю все же, что на этом пустыре еще можно что-нибудь вырастить. Какую-нибудь там редиску!
Лена увяла.
— Завидую вам. И вообще я завидую многим. На площадке есть такая девушка — Женя Столярова. Вы, конечно, ее знаете. И я ее знаю. Встречалась несколько раз. Какая целеустремленность. Я такой целеустремленности в ее годы не знала. Куда там! И вообще, мы, гимназистки, что мы знали? Мы не были приспособлены к жизни. Тепличные цветочки.
— Женя — прелестная девушка! — воскликнул Абаканов. — Что ж, на вашу откровенность отвечу откровенностью: Женя, возможно, и войдет в этот дом хозяйкой...
— Женя? — удивилась Лена.
— Да... Я просил ее об этом. Но Женя не торопится с ответом. Она серьезная, глубокая девушка, она перенесла большое душевное испытание, и я жду. Мы оба споткнулись на одном и том же, нам обоим надо придти в себя. Но я верю, что Женя — моя будущая судьба. Я люблю ее.
Он ушел к окну, откуда открывались горы, парк, река Тагайка, а Лена осталась в кресле. Горячие слезы прихлынули к ее глазам, она не унимала их.
— Что же вы плачете?
Молчала.
— Зачем плакать! Вы молодая, здоровая. Сбросьте со своих плеч груз прошлого. Не так уж он у вас велик. Перестаньте кокетничать с собой, играть в жертву. Даже закоренелые преступники перестраиваются в нашем обществе. Начинайте жить по-новому. Работайте по-настоящему. Пути-дороги открыты.
Абаканов ходил из угла в угол и, не глядя на Лену, говорил суровые, но дружеские слова.
— О, если б я могла кого-нибудь полюбить, — вздохнула Лена. — Полюбить большой любовью. Господи, неужели это невозможно? Я все-все бы с себя сбросила. У меня столько наносного... От злости... от зависти... И я нарочно говорю пошлости, чтоб думали, что я падшая... Пусть думают, а я знаю, что не такая, и себя уважаю. Чуточку уважаю. О, если б полюбила... Я стала бы такой, как ваша Женя Столярова... или та ваша Беатриче. Клянусь вам. И начала б новую жизнь. Мне нужна большая любовь. Подлинная дружба. Тогда только я поднимусь с земли. У меня тоже большая душа.
— Что же вам мешает полюбить? — участливо спросил Абаканов.
— Некого.
— Некого?
— Никто не встречается на пути. Подходящие давно расхватаны. Сегодня потеряла Абаканова — последнюю надежду. Я хочу, чтоб и меня любили. Без скидок и уступок. Я в скидках не нуждаюсь.
Абаканов ушел к окну и снова стоял там, глядя на позолоченные солнцем вершины гор.
— Переходите в изыскательскую группу. Начинайте новую жизнь пока что без большой любви.
— Сделка?
— Никаких сделок. Говорю, как человек. Как инженер.
— Ладно. Больше переводчицей не работаю. Пусть обходятся без меня. Созревшее яблоко падает с ветви в траву. Я сотрудница вашего отдела. Что делать велите? Носить за вами треноги? Или ящики? Тянуть ленту? Втыкать шпильки?
— Серьезно решили?
— Вы меня не знаете. Я — отчаянная!
— Отчаянных женщин люблю! Ладно. Работы хватит. Будете делать, что потребуется.
— Ну, дайте вашу руку. По-человечески. Вы ведь жених чужой мне девушки. Но все равно, дайте руку. Вы не ошибетесь во мне. Я могу быть очень хорошей. Вы даже не представляете, какой я могу быть хорошей, если захочу.
— Верю вам, Лена, потому что умный человек может прикинуться и пустым, и глупым, но глупый умным — никогда!
Все уже давно разошлись, а профессор продолжал оставаться в цехе, его настроение понимали Гребенников, Лазарь, Журба.
И в этот час душевного покоя произошла еще одна встреча.
Штрикер шел к доменной печи, тяжело опираясь на палку.
— Ты?
Бунчужный не поверил своим глазам.
— Как видишь. Не дух бесплотный...
— Но так вдруг? — Бунчужный не знал, как поздороваться. — Здравствуй! — и, поколебавшись, все-таки протянул руку.
— Все в жизни делается «вдруг»... Не боишься подавать руку бывшему промпартийцу?
Бунчужный покраснел.
— Не боюсь. Но как ты сюда, к нам?
— Хочешь спросить, какого черта принесло?
— Вообще... нежданно...
— Для тебя нежданно, а для меня — вожделенная мечта...
— Надолго?
— На пару деньков. Я здесь, собственно, в роли комиссионера.
— Не понимаю.
— В роли, так сказать, рогоносца-комиссионера. Но об этом позже. Забрался ты далеченько. И высоченько. Прямо и иносказательно.
Бунчужный пожал плечами.
— Приехал когда?
— Вчера вечером.
— А ко мне сегодня?
— Знал, что не до меня. Краем уха слышал: дело, насколько могу судить, подмочено. Просчетики... От них не денешься. Работка впереди...
— Да, не получилось, как надеялся. Но не жалуюсь и не отчаиваюсь.
— Ты никогда не жаловался! Фанатик! — Штрикер усмехнулся. — Но проблема твоя на поверку оказалась мыльным пузырем. Зачем огород городить? Я ведь тебя еще тогда предупреждал.
— Нет, не совсем так. И проблема моя — не мыльный пузырь. И дело не в частных неудачах. У каждого, кто работает, возможны на его пути неудачи. Ты атаковал проблему получения ванадистых чугунов, чтобы вообще снять ее с вооружения. Тебе важно было лишить нас возможности двигаться дальше. А я даже в неудачах пытался найти новые подступы к решению задачи. И если мои молодые сотрудники, идя другим путем, достигли бо́льшего, то лишь потому, что мои неудачи толкнули их к новым поискам. Вот в чем, друг мой, разница. Ты хотел разоружить науку, а я вооружить ее. И если я сорвался — не беда: другие пойдут дальше и возьмут быка за рога. Молодая мысль всегда забегает вперед.
— Вождям отступать нельзя, понимаю... Твоя печурка, конечно, сыграла известную роль на площадке. Роль, так сказать, катализатора. Думаешь, не понимаю? Отрицать нелепо. Понимаю, как инженер. И работайте себе на здоровье! Мне что.
Штрикер задумался.
— Вот, смотрю на тебя, Федор: молодеешь, честное слово! Даже ее верится, что мы однолетки.
— Труд, вера молодят! Общие цели и удачи молодят, а неудачи закаляют, — Бунчужный приподнял голову.