— Как тебе? — спросил возницу.
— Пока ничего...
Захватив комок снега, Журба принялся ожесточенно тереть щеки, уши, нос, пальцы рук. Стало еще холодней, уже не чувствовал ничего, кончики пальцев превратились в камешки. Тогда он вскочил — и давай отплясывать, бить себя руками в обхват, делать вольные движения.
Приятное тепло с трудом разлилось по членам. Лицо горело, острые иголочки покалывали пальцы, вернулось ощущение живого тела.
— А ну, еще! Бег на месте. Делайте тоже самое! — предложил вознице. — Встать!
Возница встал, размялся. Приговаривая и лаская лошадь, он уложил ее на снег и лег сам к ней, прижавшись к теплому брюху.
— Идите, однако, сюда, будет лучше.
Журба поцеремонился, но лег. От лошади пахло навозом, но этот живой, теплый дух был приятен.
Полежав с полчаса, Журба закрыл глаза, испытывая приятную истому. Уже наступил вечер, впрочем, возможно, наступила ночь: вокруг было темно, а к часам добраться он не мог.
... И вдруг Журба услышал чьи-то голоса.
— Ну, слава богу! — сказал Абаканов. — А мы тут чего только не переживали за вас...
— Зачем задержались? — спрашивал Сухих.
Журба долго отряхивался от снега, потом хотел снять шубу, но не мог. Приросла...
— Приросла... — согласились остальные.
На столе в бараке светилась лампенка-трехлинейка, освещая на потолке малый круг. Изыскатели поднимались с постелей. Яша поднес кружку горячего чаю, Абаканов тычет стакан водки.
— Пей!
Журба силится протянуть руку к стакану, но руки связаны за спиной, и он только вытягивает вперед подбородок.
Абаканов вливает горячую водку в рот, Журба глотает одним духом. Потом пьет обжигающий губы чай.
— Как?
— Что — как? — хочет спросить Журба, не понимая, о чем спрашивают и что надо ответить.
Абаканов подносит лампенку к лицу. От света Журба щурит слезящиеся глаза.
— Э, да ты, дружище, малость обморозился! Ребята, тащите с него пимы. — Но пим не снять. Они приросли к телу, и Абаканов разрезает их ножом. — Дайте спирту.
Он оттирает ноги, руки, лицо, трет бесконечно долго, до боли, смазывает чем-то теплым и укладывает Журбу в постель, навалив на него одеяла, шубы, подушки.
— Выпей еще кипятку. Пей сколько можешь. Надо выпить целый чайник, тогда пройдет.
Журба пьет. Кипяток и водка делают свое дело. Тепло. Горячо. Чудесно! Только губы не слушаются, они стянуты, как у той старушки в больнице.
— Ты хорошая, Женя, — говорит он ей. — Но не надо... К чему обман?
Слезы, как скорлупки, ложатся на белки глаз. Ему жаль ее, бесконечно жаль.
— Мне хорошо с вами. Скорей возвращайтесь.
— Вернусь!
— Любили ли вы? — спрашивает Женя.
— Нет.
— Разве можно жить не любя!
— Вероятно, возможно.
— И никогда никого не любили?
— Кажется, никогда.
— Почему вы говорите — кажется?
— Я сам не знаю.
Тепло, жарко, душно в больнице. А за окном вьюга. Стекла покрыты густой наледью, вьюга занесла их снегом. Мутно в воздухе, ничего не видать, как в стакане простокваши.
— Вставайте, однако, товарищ... А то замерзнете...
Возница расталкивает заспавшегося Журбу, и тот с изумлением глядит на шорца.
— Где мы? Неужели еще в поле?
Пурга стихла, ослепительно чистый, легкий, подобно пуху, снег лежал на всем пространстве до темного леса на горизонте, и в предрассветье каждый предмет отчетливо выступал, как в бинокле.
— Я, кажется, вздремнул...
— Спали, товарищ, как малое дитя.
Журба потягивается.
Запряженная лошадь дожевала клочок сена, на котором пролежали ездоки ночь, и одинокая былинка торчала из уголка ее мягких, словно замша, губ.
Снова короткий бег на месте, хлопанье руками в обхват, и Журба садится в сани.
— Гоните, пока тихо на дворе!
— Теперь уже до Тубека тихо будет, — невозмутимо отвечает шорец.
Куда глазом ни кинь, снег, снег, он волнисто лежал на пустыре и напоминал застывшее море.
Сани, скрипнув, тронулись. Сказочная парчевая лошадь медленно переступает ногами. Рассвет близился, с каждой минутой светлело.
— Эх, если б стакан водки да чайник кипятку! — говорит Журба, вспоминая сон.
Возница сочувственно кивает головой.
Поездка в Гаврюхино не прошла Журбе даром: он обморозил щеки, но задерживаться в Тубеке не мог. Кое-как подлечившись домашними средствами, Журба оставил своим заместителем по площадке десятника Сухих и вместе с Абакановым выехал на станцию Угольная.
31 декабря они прибыли в краевой центр. Стояло морозное, бодрое утро, с ослепительным снегом, залитым солнцем, с громким треском деревянных строений, с эхом, далеко катившимся по тротуару.
Уже на вокзале их встретила та волнующая суета, которая предшествует наступлению праздника. Из командировок возвращались задержавшиеся отцы семейств, везя объемистые сетки с тщательно вымытыми свиными головами, сияющими на морозе лимонным цветом, или корзинки с нежножелтыми тушками гусей, с аппетитными кусками розовокрасного смерзшегося мяса.
На улице Журбу и Абаканова подхватил поток возбужденных людей, мчавшихся в магазины и на рынок, чтобы в числе первых отобрать лучшее, покончить с закупками, а затем спокойно отдаться священнодействию жарения, варения, сервировки новогоднего стола.
Ранние добытчики несли из ларьков квашеную капусту, убранную резаными яблоками, кружочками оранжевой морковки, тугими ягодами клюквы. Несли и пупырчатые огурцы, сливоподобные, чуть утратившие яркий цвет помидоры, бутылки разной формы, величины и содержания.
— Чем нас-то встретит новый год?.. — бросил реплику Журба.
Среди суетящихся людей, озабоченных приближающимся праздником, он показался себе бездомным, как никогда.
— Ты здесь свой человек, Михаил, помоги устроиться в какой-нибудь третьеразрядной гостинице.
— А у меня?
— Стесню...
— Ну, это брось!
Они сели в трамвай и минут через тридцать сошли близ одноэтажного домика на окраине города.
Хозяйка встретила Абаканова, как родного сына.
— Михаил Иванович! Мишенька...
Он пожал ей руку и познакомил с Журбой.
— А комнатка ваша без присмотра на замке стоит, почитай, скоро полгода, неприбранная, остуженная.
— Ничего, Дарья Федотовна, обогреем комнатку, своими боками оботрем ее!
— И чего там своими боками! Дровишки как оставили в сарайчике, так и дожидаются непутевого хозяина. Побудете у нас, а я тем временем оботру, пол вымою, печь истоплю.
Когда Абаканов снял замок и открыл дверь, на них пахнуло такой затхлостью, что Журба невольно отпрянул в коридор.
— Фу-ты!.. — замахала рукой хозяйка и пощипала бородавку, на которой угнездился пучок седых волосков.
Оставив хозяйку наводить порядок, они умылись в кухне, почистились и вышли на улицу.
— Мой план таков, — сказал Абаканов, — едем в город, а там разделимся: ты — в крайком, я — в филиал. Встретимся в ресторане «Якорь» часов в шесть. Знаешь, где «Якорь»?
— Знаю.
— А потом решим, что делать дальше.
В центре они расстались. Журба позвонил из комендатуры в приемную Черепанова; ему ответили, что первый секретарь в Москве. Как ни хотелось встречаться со вторым секретарем Арбузовым, но пришлось.
Арбузов, плотный, краснощекий, одетый в защитного цвета гимнастерку с отложным воротником и накладными широкими карманами, встретил Журбу возгласом:
— Наконец-то соблаговолил...
— Я вас слушаю, товарищ Арбузов.
— Нет, это я вас должен послушать! Рассказывайте о своих художествах!
Арбузов сразу вышел из себя, не считая нужным сдерживаться перед провинившимся «мальчишкой»: он был почти вдвое старше, а злость, накопившаяся за полгода, мешала соблюдать даже элементарное приличие.
Следя за каждым своим словом, Журба рассказывал, что группа выполнила обстоятельную работу не только на площадке под будущий завод, но и в районе залегания угля и руды; выполнила работу по изысканию железнодорожной трассы; данные разведок, изыскания, изучение экономических условий и возможностей района говорят в пользу тубекской точки. Недостатки площадки искупаются наличием богатейших залежей угля и руды, наличием минеральных строительных материалов, леса, флюсовых материалов для металлургического производства.