Абаканов продолжал рассказывать, признания рвались наружу, выплескивались через край, а Журба слушал, силясь понять эти, действительно, необычные отношения между замужней женщиной и холостым мужчиной.
— А как на все это смотрит Радузев?
— Понятно как...
— Зачем же ему мучиться, если у вас самые чистые отношения?
— Так устроен человек.
— Не пойму. Как можно любить чужую жену?
— Неужели мы любим только то, что нам принадлежит?
Истощив себя новыми рассказами и новыми признаниями, он лег рядом с Журбой, не раздеваясь, и накрылся своей шинелью.
— Итак, Михаил, я решил твердо: завтра, то-есть сегодня утром, мы уедем в Москву, — сказал Журба.
— Сегодня? Нет, не могу. Еще один денек... Поедем завтра. И поезд будет хороший...
— Нет!
— Ты камень, Николай! Я тебя возненавижу, слышишь? Мы условились с Любушкой пойти сегодня в театр. Хочешь, пойдем вместе?
— Нет, ты поедешь со мной сегодня утром!
— Изверг!
— Поедешь!
Они уехали с утренним поездом, как хотел Журба. У Абаканова круто изогнулась над переносицей складка, напряглись брови, он молчал всю дорогу, отказывался от еды. Почти все время он пролежал на койке, притворяясь, что спит. Только перед Москвой сел к столику, заглянул в окно.
— Москва...
Журбе стало жаль друга, и он сказал:
— Так надо, Миша. Люба поймет. Наконец, скажешь ей, что Журба — тиран и всякий такой бесчувственный камень, что ты вынужден был подчиниться приказу начальства.
Никуда не заезжая, они с Казанского вокзала отправились в ВСНХ. Здесь разошлись: Абаканов пошел в Гипромез, а Журба — ко второму заместителю председателя, профессору Судебникову: с Копейкиным, подписавшим приказ об увольнении, Журба не хотел встречаться.
В тоне Судебникова чувствовался такой холодок, что рассчитывать на понимание было нечего. Бородатый, низкорослый, сухопарый, в старомодном костюме с узкими помятыми брючками, Судебников смотрел на Журбу, как на выходца с того света.
— Так вы и есть тот самый Журба? — спросил удивленно. — Я представлял себе заместителя начальника строительства металлургического комбината другим. Да... Но дело, конечно, не в моем представлении. Что же вы от меня хотите? Вы отстранены от должности по достаточно веским мотивам, и к этому вопросу, считаю, нет оснований возвращаться. За сим прошу извинить: занят, не могу больше уделить вам внимания.
«Бетонная стена... Вот и Москва...» — подумал Журба, чувствуя, как с каждой минутой гаснут надежды. Идти к Копейкину? Какой смысл! Оставалось последнее: добиваться во что бы то ни стало встречи с Куйбышевым.
Секретарша заявила, что Валериана Владимировича сегодня не будет.
— А завтра?
— И завтра.
— Как же мне с ним встретиться?
— Не знаю.
— Свяжите меня с ним хоть по телефону!
— Не имею права.
— Но кто же мне пойдет навстречу? Мне очень надо, поймите, я приехал из тайги по крайне важному делу.
— Я все это знаю, но не могу помочь вам.
Журба опустился в кресло.
— Все равно не уйду отсюда, хотя бы мне пришлось просидеть неделю.
— Мы найдем способ удалить вас, — сказала она полушутя, полусерьезно.
И вдруг случилось неожиданное: зазвонил телефон. По голосу, по преобразившейся фигуре этой женщины Журба понял, что она говорит с Куйбышевым.
Он подошел и потребовал трубку. Секретарша оскорбительно повернулась спиной. Тогда его обожгла злость. Не думая о том, насколько это допустимо, он вырвал трубку и, заикаясь, весьма нескладно рассказал Куйбышеву о своем деле и просил встречи.
— Приходите к шести часам. И передайте, пожалуйста, трубку секретарю.
Жалоб и возмущений секретарши Журба не слушал. Выйдя из приемной, он направился к профессору Плоеву, специалисту по проектированию коксохимических производств. Там нашел Абаканова.
— Ну, что у тебя? — спросил Журба.
— Бетон... А у тебя?
— Проблески.
В шесть часов в просторном кабинете Журба и Абаканов увидели человека, которого хорошо знали по портретам. Все было знакомо — и высокий лоб, и широкие изломанные брови, задумчивые мягкие глаза, и скорбная складка на щеке.
Слегка наморщив лоб, Куйбышев рассматривал их, пока они приближались, словно хотел заранее прочесть, что за люди пришли к нему.
— Садитесь, — предложил Куйбышев, указывая на кресла, стоявшие возле стены. Сам сел рядом. — Что там произошло? Рассказывайте подробно.
Волнуясь, теряя порой нить, Журба рассказал, как работала группа, что удалось установить, какие перспективы открывались перед строительством, несмотря на минусы, которые, несомненно, есть и на которые усиленно нажимают противники.
Куйбышев молчал.
— Да, мне доложили. Скажу прямо: удивила расправа над вами. Вместо того чтобы самим поехать на площадку, проверить, сравнить и положить конец болтовне, мои заместители вынесли решение, с которым я не мог согласиться. Приказ о вашем отстранении я отменил. Не нахожу в представленном материале оснований и для прокурорского вмешательства, хотя с вашей стороны есть прямое нарушение дисциплины. Служба — это служба, и приказ есть приказ. Искупает вину ваша добросовестная, тщательная работа, дающая возможность точно представить состояние площадки и экономики целого района. Дело, действительно, затянулось. Страна наша богатая, но выбор площадки лучшей из лучших не должен превращаться в футбольную игру. Если мы начнем метаться с поля на поле, то дело строительства будет отложено на неопределенный срок. Такой забавы мы не допустим!
Куйбышев усмехнулся.
— Вопрос ясен. Возвращайтесь на площадку и продолжайте работать. Скоро приедет Гребенников. Я его отозвал из командировки.
— С чем же возвращаться, Валериан Владимирович? Палки в колеса втыкает каждый мерзавец. А секретарь крайкома Арбузов грозит расправой. Грибов отстранил Абаканова.
— Успокойтесь! Нельзя считать каждого, кто против тубекской точки, нечестным или втыкающим палки. Этак можно докатиться до того, что каждого, несогласного с нашим мнением по деловым вопросам мы будем объявлять врагом! Так нельзя. Наконец, вы же сами не отрицаете слабых мест площадки. Вопрос требует дополнительного изучения. Параллельно будут вестись исследования и в других точках, я прикажу работу форсировать. Данные сопоставим, и тогда окончательно решится судьба сибирского комбината-первенца. Итак, что еще вас беспокоит?
Из ВСНХ Журба и Абаканов помчались в ЦК. Их поддержали и там. Дела складывались как нельзя лучше. Это была победа, которая вознаградила за все пережитое.
— Ну, Абаканушка, что скажешь?
— Вот тебе и новый, 1930 год...
— Беспокоит меня, Миша, вот что: не может же Валериан Владимирович заниматься только нами. Разве наша площадка — единственная забота председателя ВСНХ? Поневоле доверит дело помощникам и тогда...
— До чего ты скрипучий, Николай! Ну, зачем омрачать радость!
Как школьники на каникулах, счастливые, они метались из театра в кино, из музея в картинную галерею, дав себе три дня отпуска, и уставшие до изнеможения, невыспавшиеся (пристанищем им служил зал ожиданий на вокзале), сели в сибирский экспресс. Здесь их и свалил сон.
Было начало июня, и черный ноздреватый снег еще лежал в глубоких логах, когда на разъезде, недавно возникшем на месте сторожки путеобходчика, вышел из спального вагона мужчина лет сорока, в шелковом пальто цвета какао, в роговых очках и желтых башмаках на толстой подошве.
— Скажите, пусть не забудут выкатить машину, — сказал он по-английски спутнице — молодой девушке в зеленом берете.
Через минуту к товарной платформе приставили скат. Пока мокрый паровоз тяжело сопел и отфыркивался, пятеро рабочих спускали машину. Она была из синей эмали, зеркальных стекол, ослепительного никеля и мягких желтых подушек. Пассажиры с жестяными чайниками в руках окружили помост; кипятка на разъезде не оказалось; чтобы развлечься, они глазели на машину, на гражданина в шелковом пальто и на девушку в зеленом берете.