— Почему вы так относитесь к проекту? — спросил выведенный из равновесия Журба.
— Комиссия выезжала. Точки намечены. Но окончательного решения не приняли. На какой площадке остановятся, сказать не могу. Моего мнения не спрашивали.
— Ну, а если б спросили?
— Что мое мнение!
— А мне хочется выслушать именно ваши соображения.
— Как угодно. Мне кажется, наиболее подходящей является тубекская точка, хотя комиссия, приезжавшая из Москвы для выбора площадки, вообще сняла Тубек с изысканий.
— Почему?
— Мне об том не говорили.
— А вы свое мнение высказали комиссии?
— Высказал. Но со мной не посчитались. Мне в конечном счете стало все безразличным.
— Ничего не понимаю, — перебил Журба. — Вы главный инженер проекта. Ваша подпись стоит на документах. Как может быть вам безразлично, где ставить завод? Вы что — инженер или амеба?
Журба так глянул, что Радузева больше нельзя было заставить говорить. Беспредельная печаль заструилась из его погасших бархатистых глаз.
Пересмотрев материалы, Журба встал. «Шахтинец или черт его знает кто?»
— Меня прислали не для того, чтобы портить нервы вам и себе. Я ваш, так сказать, заказчик, я — строитель, вы — проектант. Нельзя проектировать для проектирования. Нам нужно строить. И строить скорей. Здесь три года люди просиживали штаны без всякой пользы. Познакомьте меня, пожалуйста, с рекогносцировочными данными тех точек, которые представляются московской комиссии наиболее вероятными.
Радузев положил на длинный стол, находившийся возле стены, еще десяток подпрыгивающих тугих трубок, а сам, как и прежде, сел за письменный стол. Тонкая рука его с длинными суживающимися к концам пальцами, потянулась к виску, он стал так нервно тереть лоб, что, глядя на его страдальческое лицо, хотелось позвать врача.
Журба работал по проектированию железных дорог, но с проектированием металлургического завода встречался впервые. Разобраться в ворохе бумаг по разным точкам изысканий было мудрено, тем более, что материалы никто не подобрал, не систематизировал. Пересмотрев трубы, синьки, планшеты, он принялся за папки с объяснительными записками и тут наткнулся на отчет по геологии площадки у селения Тубек. Это был интересный материал, Журба прочел его дважды, а отдельные места даже выписал себе в книжку.
— Дайте, пожалуйста, планшет тубекской площадки, я не нахожу его здесь.
Радузев не то не расслышал, не то сделал вид, что не расслышал. Журба повторил просьбу.
— Тубекский планшет? Его нет. Комиссия побывала на месте и заявила: не подходит.
— И геодезисты ничего не успели сделать?
— Инженер Абаканов ходил с теодолитом, но записи остались в черновиках.
— И вы не настояли на том, чтобы сделать детальные изыскания?
— Если московская комиссия посчитала ненужным...
Журбу взорвало.
— Знаете... Так... так дальше не пойдет! Я доложу о вас Грибову. И секретарю крайкома.
— Как вам угодно, — покорно ответил Радузев.
— Еще один вопрос. Мне говорил Гребенников, что акционеры собирались в годы империалистической войны построить металлургический завод на шантесских рудах, близ месторождения анненских коксующихся углей. Это где-то возле Тубека?
— Возле Тубека.
— У вас есть подробная карта района?
Радузев вынул из ящика стола карту и развернул перед Журбой. На карте цветными карандашами были нанесены пометки.
— Это вот здесь, значит, залегают шантесские руды, а здесь — анненские угли? А Тубек — здесь? — спрашивал Журба, указывая наконечником карандаша.
— Акционеры проектировали доменные печи объемом в 390 кубов. По их проектам производство стали должно было составить в год ровно столько, сколько мы проектируем на месяц.
— Скажите, сохранилось ли что-нибудь из проектных материалов акционеров?
— Кое-что сохранилось.
— Где?
— В архиве крайсовнархоза.
— Вы ими пользовались?
— Просматривал.
В это время на пороге появилась маленькая девочка. Постояв секунду и оглянувшись по сторонам, она впорхнула, как синичка, в кабинет.
— Папа, правда, в комнате волки не водятся, правда?
— Люсенька! — Радузев подхватил девочку на руки.
Он прижал ее к груди и поцеловал в белокурые кукольные волосы, а она отбивалась ногами, желая сползти на землю.
— А мама где?
— Пусти меня.
Он опустил ее на пол.
— Где мама?
— Там! — девочка показала на стеклянную дверь, за которой открывалась просторная комната, заставленная чертежными столами и досками.
Девчурка ничем не походила на отца, но никто, глядя на нее и Радузева, не усомнился бы в том, что она дочь этого погасшего, странного человека.
Журба глянул в чертежную. Молодая женщина стояла возле почтенного бородача, который ей что-то говорил, сияя от удовольствия. Она слушала, наклонив голову, но взор ее — Журба заметил — обращен был в угол комнаты, к столику, за которым работал инженер лет тридцати, с энергичным умным лицом и фигурой спортсмена.
Привлекая общее внимание, Люба Радузева — жена — прошла мимо столов в кабинет.
Не желая мешать супружеской встрече, Журба сложил трубки и планшеты.
Золотистая, с такими же, как у дочери, голубыми кукольными глазами и пышными белокурыми волосами, тонкая, как подросток, она была привлекательна, и на нее нельзя было не обратить внимания.
Журба слегка поклонился.
— Уходите? — спросил Радузев, — Любушка, кстати... — Радузев засуетился. — Это заместитель Гребенникова, инженер Журба. Приехал на стройку. Будьте знакомы: моя жена.
Любушка вскинула свои необыкновенные глаза, сверкнула мелкими, словно зернышки риса, зубами и протянула руку.
— Очень приятно. Вы из Москвы?
— Не совсем...
— Давно приехали?
— Вчера.
— О, значит, еще не успели соскучиться!
— Разве здесь скучно? Простите, — обратился Журба к Радузеву, — я решил познакомиться с материалами акционеров сейчас, до встречи с товарищем Черепановым. Скажите, к кому мне обратиться в крайсовнархозе?
— Я напишу записочку. Одну минуту.
Пока он писал, Любушка села на стул, смело, по-мужски, положив ногу на ногу. Открылось колено, туго обтянутое черным чулком, сквозь который просвечивала розовая кожа. Заметив взгляд Журбы, Любушка натянула на колено край юбки, затем встала и отошла к окну.
— Вот, пожалуйста, комната 49, здесь записано, — и Радузев протянул клочок бумаги.
— Мама, а почему, когда мы шли, солнышко светило, а теперь не светит?
— А ты скажи, чтоб светило.
— Солнышко не умеет разговаривать!
— Занятная у вас дочурка, — сказал Журба молодой женщине. Люсенька уставилась на Журбу.
— Мама, у этого дяди вместо глаз синие ледяшки, почему?
— Ну, что ты, как не стыдно! — смутилась Люба.
— Наблюдательная женщина! — улыбнулся Журба.
Люба привлекла к себе дочурку.
— Чересчур наблюдательная. Утром, знаете, даю ей яблоко. Говорю, пойди, вымой под краном, вытри салфеткой и можешь съесть. Пошла. Я жду, жду. Наконец, является. От яблока уже кусочек откушен. Спрашиваю, вымыла? — «Вымыла». — «Чистенько?» — «Я его, мама, вымыла с мылом и почистила зубным порошком».
Все рассмеялись, даже проказница.
Журба пробыл еще несколько минут и вышел.
Кабинет первого секретаря крайкома Черепанова был обставлен тяжелой мебелью, пол застлан пушистым ковром. Сбоку, вдоль стеклянной стены, стоял длинный стол, на котором лежали образцы руд, угля, макеты доменного цеха; с обеих сторон стола высились кресла с кожаными спинками. На отдельном низком столике стояло четыре телефона, один — прямой связи с ЦК.
Черепанов знал Журбу по армии. Армейская близость — самая большая близость, в ней люди познаются, как в семье, — до мелочей.
Встретились по-военному, с соблюдением субординации. На Черепанове — зеленый френч с большими накладными карманами и широкое галифе; мягкие сапоги плотно обнимали крепкие ноги. Голову Черепанов брил, желая скрыть заплешину, но она предательски выделялась глянцевитостью среди сизых участков на висках и затылке.