И, лежа на третьих, чемоданных, полках, мечтали ребята о необыкновенном городе, о сказочном заводе.
— Хоть бы скорее...
Под николин день — памятен этот день был Петру по отцу-имениннику, — поезд, побежав от сибирской магистрали на юг по снежному морю, в котором, как островки, выступали лески, приближался к цели. Выехали в теплый пряный день, каких немало на Украине в ноябре, и прибыли в трескучий мороз.
— Станция Угольная! — объявила проводница. — А следующая — Березайка: кому надо вылезай-ка!
Веселая проводница озорно притопнула ногой, обутой в валенок.
— Две халупки под горой — вот и весь ваш Тайгастрой!
Еще несколько минут замедленного хода с неожиданными остановками возле занесенных снегом котлованов, штабелей кирпича, шпал, возле землянок, — и поезд остановился.
Подобрали парни свои торбочки, в которых уже ничего не осталось от материнских забот, и — из вагонов. Только что это? Вместо вокзала — вагон без колес, две-три бревенчатые пристроечки под снегом. После днепропетровского вокзала, похожего на Кремль, показалось, что все это ненастоящее...
Вышли. Потоптались. Мимо них проходили спутники.
— Не зевай, ребята! Пошли!
Только не сдвинуться сразу им с места. Еще раз оглянулись. Низина, болотце, скованные льдом, сквозь который пробивалась сухая осока, гора под розовым от солнца снегом; морозный туман над пустырем. Вдохнешь — и будто иголочки с воздухом входят в легкие. Десятки бараков, обложенных для утепления навозом, сотня недостроенных кирпичных зданий, да целое грибное царство землянок... Высокие трубы над изрытой площадкой, вереница грузовых машин, возов.
— Так-так... Приехали... — протянул Леня.
— Приехали...
С терпким сердцем поплелись за прибывшими. Скрипел под ногами кристально-чистый, розоватый снег, клубы пара окутывали твердые, как яблоки, щеки.
Добрались до конторы строительства. Кто-то из начальства, приняв, сказал, что работать поначалу придется в соцгороде, а дальше, когда потеплеет, переведут на площадку. Дали ордерки в барак, талончики на питание.
Устроились Петр с Леней в одном бараке, хотя и не рядышком.
Народу подвалило столько, что не хватало мест, нары заняты были впритык, удобств никаких. Когда кто-нибудь входил или выходил, из сеней катились в барак клубы пара. Умывались парни ледяной водой в холодной умывалке: эх, видели бы мамаши...
Привели себя в порядок, отдохнули малость, заправились ужином да чайком с остатками сахару и пошли осматривать город.
А утром нашла их Таня Щукина, бригадир, двадцатилетняя девушка, недавно приехавшая по путевке горкома из Омска.
— Это вы вчера прибыли? Занадырин и Слюсаренко? — спросила она, останавливаясь с блокнотом в руках возле нар.
— Мы самые...
Она оглянула их, будто покупала на рынке.
На парнях стеганки заводские, ботинки-«танки», штаны из чертовой кожи, кепки с остатками блестящих крупинок кремния над козырьком.
— Назад лыжи когда вострить будете? — спросила строго.
— Що кажеш, дивчыно? — спросил Петр, действительно, не понявший, о чем говорит бригадир.
— Когда топать отсюда собираетесь? — пояснила Таня. — Если завтра, так мне таких не надо. Идите в другую бригаду.
— Та ты що — з глузду зъихала? — обиделся Леня.
— Не за тем приехали. Комсомольцы мы, — заявил Петр.
— Ладно. Поглядим, — тем же строгим голосом, без всякой улыбки на лице, сказала Таня. — Одежка другая есть?
— Откуда ей быть другой!
— Так. Если удастся, раздобуду. А пока пошли. Поставлю вас на внутренние работы.
— Это какие такие внутренние? — полюбопытствовал Петр. — У нас есть и специальность. Мы с завода.
— Специальность? — удивилась Таня.
— Я мартеновец...
— Я машинист ножниц...
— Каких это ножниц? У меня не портняжеская мастерская! — пошутила Таня.
Петр обиделся.
— Сразу видно, на заводе не работала.
— Не работала, так буду работать.
Так началась жизнь Петра и Лени в тайге.
На площадке все звенело, гудело, несмотря на мороз; ослепительно вспыхивали фиолетово-белые, колючие точки; грохот, свист, окрики: «Берегись!» Вокруг перекопано, и хотя снег прикрывает канавы, уродства не прикрыть. Не понять что к чему.
Прошли к ближайшему пятиэтажному зданию, уже уходящему под крышу, со свежеокрашенными оконными рамами.
— Учебный комбинат! — с гордостью пояснила Таня Щукина. — Наш объект. Рядом жилой дом. А там Дворец металлургов.
Поднялись. В просторной комнате на пятом этаже уже собрались девчата, весело гудел огонь в чугунной печурке. К розовому, почти прозрачному металлу девчата протягивали руки.
— Будете циклевать полы. Покажи им, Феклуша.
Феклуша, курносая, большегубая девушка, небрежно глянула на новичков и снова вернулась к печурке.
— Пошли. Пора! — напомнила Таня как бригадир.
— Так мы с тобой, значит, в женскую команду... — протянул Леня. — Перспектива...
...Гуляет ветер по крыше, гудит кровельная жесть в морозных звездочках, словно оцинкованная. Коснись голой рукой — прилипнет будто клеем намазанная. Рабочий день начался. На ребятах меховые рукавицы, полушубки, валенки, меховые шапки с длинными хвостами. Из-под шапок виднеются красные носы да серебряное кружево инея вокруг глаз. От дыхания у каждого на груди предлинная борода, как у деда Мороза.
— Артисты! — кричит Яша Яковкин кровельщикам соседнего дома. — Скоро перед нами лапки кверху?
«Артистами» называют бригаду, работающую на строительстве Дворца металлургов.
— Жильцы! Не больно носы дерите! Как бы по этим носам не настукали! — отвечает Петр Старцев. «Жильцами» звали бригаду Яши Яковкина, работавшую на строительстве жилого дома.
С крыш обоих зданий открывается на много километров вокруг тайга, равнина с березовыми колками. На проспекте Энтузиастов уже поднялись первые дома. Между «артистами» и «жильцами», переброшенными с заводской площадки, идет азартное соревнование.
Напротив Дворца металлургов и жилого пятиэтажного дома заканчивается внутренняя отделка огромного корпуса учебного комбината. Здесь работают коренные «гражданцы», работают напористо, без прибауток. Порой с жилого дома и клуба летят к зданию учебного комбината шуточки. «Артисты» и «жильцы» хорошо знают соседку Таню Щукину, она женственно мила, и к ней ребята липнут, как осы к меду.
— Вам бы в монастырь, девчата! — кричит Яша Яковкин. — Больно тихо работаете!
— Танюша не работает, а молится! — поддерживает его Петр Старцев.
— Гудят пустые бочки! — отвечает с лесов Таня.
Раздается дружный девичий смех.
— А что это у вас за парни завелись? — спрашивает Яша Яковкин, заметив в окно новичков. — Где вы их подзаняли?
— Не у вас! — отвечает Таня.
— Ребята, как вам не стыдно среди юбок работать?
— Мамкины сынки, идите к нам, на крышу! Тут, как на печке!
Леня переглядывается с Петром, краска стыда заливает их лица: за четыре тысячи километров ехали. Комсомольцы...
— Вы на них не обращайте внимания, — подбадривает Таня ребят, отлично понимая их настроение. — Потеплеет, развернутся работы на площадке, пойдете туда, будете работать по специальности.
Рассудительная, со скрытым огоньком, чернобровая, она напоминала им украинских девчат, и оба они невольно обращались к Тане по-украински.
— Звидки ви, дивчыно? — спрашивает Петр.
— Что это значит?
— Откуда, спрашиваем?
— Из Омска. Слыхали?
— Чули. Чому ни? А як воно — ваше мисто?
— Город? Город настоящий.
Таня покидает ребят и идет к шахтному подъемнику. Девушка в желтом тулупчике, стеганых ватных штанах, в валенках, шапке-ушанке; одета, как парень, только по движениям да походке, да еще по чему-то неуловимому видно, что это не парень.
— Эх, Таня, Танюша, Татьяна моя! — запевает Яша Яковкин, но морозный ветер обрывает пение. Яша кашляет натужисто, не в силах остановиться.