«Какая, однако, странная девушка... — думал он, идя по улице. — Чего она, собственно говоря, приходила?» Ему припомнилась первая встреча с Леной в кино; две-три случайных встречи на площадке не в счет. «Не подсылает ли ее Джонсон?»
Без большого труда он отыскал нужную улицу. Старый, толстостенный дом прятался от городского шума в садике, занесенном снегом. Мраморная, хорошо освещенная лестница сверкала чистотой. Николай поднимался медленно, разглядывая четкие номерки, прикрепленные к дубовым резным дверям. Он дважды прочел табличку: «Профессор Ф. Ф. Бунчужный» и позвонил. После звонка в течение полминуты не было слышно ни звука, Николай решил, что звонок не работает; потом дверь заколебалась от потока воздуха, ринувшегося из комнаты в коридор.
Дверь открыл старик. Журба назвал себя.
— Вы товарищ Журба? Федор Федорович скоро будет. Муж ждет вас давно и волнуется. Заходите, пожалуйста, — пригласила его Марья Тимофеевна.
Он повесил шубу и вошел в гостиную. Навстречу выбежала девочка лет пяти. Увидев вместо деда чужого человека, она остановилась.
Журба протянул к девочке руки, но она не пошла.
— Что же ты дичишься? — обратилась к Ниночке Марья Тимофеевна. — Иди к дяде. Он хороший.
Ниночка продолжала с любопытством рассматривать незнакомого.
— Иди... иди... ко мне, — звал Журба и, согнувшись, пошел навстречу.
Ниночка отступала.
— А где дед? — спросил ее Журба.
— Зуков ловит.
Журба сначала не понял.
— Что ты сказала? Где дед?
— Зуков ловит.
— Жуков ловит?
— Зуков.
— А разве зимой есть жуки?
— Дед все равно ловит.
Марья Тимофеевна и Журба засмеялись.
Почувствовав, что незнакомый дядя не страшный, Ниночка позволила взять себя на руки, Журба сел на диван, а Марья Тимофеевна в кресло.
— Федор Федорович давно хотел повидать Гребенникова или вас.
— Нельзя было раньше, Гребенников улетел сегодня в полдень на площадку.
Марья Тимофеевна вздохнула.
— Не знаю, как он там будет один. В быту Федор Федорович совсем беспомощный, хотя не любит, когда ему об этом говорят.
У Журбы приподнялся уголок губы.
— Вы никогда не бывали на стройке?
— На заводах бывала. Вместе с Федором Федоровичем. А вот на большой новостройке не пришлось. Я уже просилась. Говорит, потерпи немножко. Ехать нам в тайгу вдвоем нельзя. А мне что тут одной делать? Я привыкла, мы всегда вместе. Ведь он сам не нальет себе стакана чаю... Не вспомнит, что надо пообедать...
— У нас найдется, кому позаботиться о профессоре, — утешал Журба.
Вскоре приехал Федор Федорович.
— А вот и дед! — захлопала ручонками Ниночка. — Покажи зуков. Дай мне зуков!
Бунчужный простодушно улыбнулся.
— Такая смышленая! Наверно, будет натуралистом. Ей жуков подавай!..
— Ну, Ниночка, поедем домой. Тебя отвезет дедушка Петр.
— А я не хочу.
— Не капризничать.
И Ниночку увели одеваться.
Бунчужный, простившись с внучкой, обнял Журбу, как давнего друга, и прошел в кабинет.
— Как хорошо, что приехали, — сказал он. — Я давно приготовился. Отъезд откладывался и откладывался. Дальше ждать не могу. Честное слово, я взорвусь от нетерпения!
Бунчужный наклонился и глухим голосом сказал, что после мерзавцев из промпартии каждому инженеру стыдно за свою корпорацию. Кобзин натворил таких дел...
Николай рассказал профессору о задержке в Москве, Бунчужного это огорчило.
— Просто сама судьба против меня!
— Я пошлю телеграмму Гребенникову, вас встретят. Но если можете, подождите два-три дня, выедем вместе.
— Два-три дня — слишком неопределенно. Они могут превратиться в неделю. Нет, я выезжаю завтра!
Бунчужный встал из-за стола.
— И, пожалуйста, никаких там телеграмм и встреч. Не отнимайте у людей драгоценного времени. Я, слава богу, не грудной младенец!
Вошла Марья Тимофеевна, пригласила к чаю.
В столовой Журба принялся рассказывать о площадке, Федор Федорович с Марьей Тимофеевной не отрывали от него глаз.
— Знакомо! Знаете, нашему брату, доменщику, да и не только доменщику, об этом слушать спокойно нельзя... Строительство... Сколько в этом подлинной красоты! А с кадрами как? Трудно ведь? Глушь...
— Что вам сказать?
— Огнеупорщики опытные есть?
Журба нахмурил брови.
— Есть, только мало. Обучаем молодежь.
— Правильно делаете. Хорошая профессия. Между огнеупорщиками, знаете ли, издавна существовала этакая ревность... Коксохимики считали себя архитекторами и свысока поглядывали на других. У них ведь, действительно, сотня марок кирпича разной конфигурации, сложные чертежи. Архитектура! А лещадники считали свою работу самой трудной, самой тонкой: дать кладку, что называется, впритирочку! А как обстоит дело с поставкой оборудования? Какие у вас имеются подсобные базы? Как с рабочими чертежами?
Журба рассказал. Помянул вредителей.
— Ох, уж эти мне вредители! — проговорил с возмущением Бунчужный и задумался.
— Да пейте вы чай! Хватит вам вредителей вспоминать! — вмешалась Марья Тимофеевна.
— Не хватит... Один вот такой оказался из моих земляков. Штрикер. Профессор. Может слыхали? Его знают. В шестнадцатом году выпустил изумительную работу по интенсификации мартеновского процесса. И сейчас разработал одну оригинальную идею. То есть, исключительно оригинальную, очень нужную идею.
— Нет, не знаю.
— Разносторонний, оригинальный ум! Готовил революцию в металлургии, а как случилась революция в обществе, сдался. Отцвел. Даже больше: пошел вспять. Сын мастера. Казалось бы, понимать должен рабочее дело. Видел ведь, как рабочие жили в Собачевках, Нахаловках! Как иностранцы-капиталисты да свои выжиги пили кровушку. Так нет, пошел вспять с первых дней революции. А теперь связался с кобзинцами, захотел властвовать. Захотел вместе с иностранными да отечественными капиталистами-эмигрантами сесть на народную шею клещом. Не вышло! Посадили, конечно.
— И правильно сделали! — заметил Журба.
— Конечно, правильно! А жена мучается. Она оставила его. Говорит, если б раньше оставила, ничего, а теперь, когда он в беде... Отвернуться от попавшего в беду не по-рыцарски. Да, так считалось прежде. Но теперь другие времена, другие взаимоотношения. Мы в конфликте с государством, в конфликте с обществом не состоим. Кто тебя насильно тащил к врагам? Сам пошел — сам и отвечай! Причем тут рыцарство!
Журба попросил разрешения закурить.
Бунчужный взволнованно продолжал:
— Я его предупреждал. Не послушался. Так и сказал Анне Петровне. Терзаться, говорю, нечего. Вы молодая женщина. И живите, как велит сердце. А сердце у вас хорошее. Жаль, что десять лет мучились с ним. Надо было уйти раньше.
Разговор перешел на прежнюю тему.
— Мы очень рады, Федор Федорович, что вы едете к нам, на площадку.
Бунчужный покраснел.
— Когда Серго Орджоникидзе сказал Гребенникову, что вы должны к нам приехать, Петр буквально преобразился. Он сам мне об этом рассказал. Досадно, что произошла задержка. Но мы уверены, что наверстаем.
После чая Бунчужный показал Журбе, как новому в доме человеку, свои альбомы по энтомологии, коллекции жуков и пауков. Изящно склеенные коробочки приготовляла, как узнал Журба, Марья Тимофеевна.
— Не сочтите, однако, за чудачество! Противно, когда люди оригинальничают. Я просто люблю природу, люблю биологию. И если б не был металлургом, стал бы биологом. Великолепная наука! Сколько в ней сказочного. Вы даже представить не можете!
— Я не сомневаюсь, — сказал Николай. — Я знаю металлургов, которые пишут стихи, играют на скрипке, рисуют.
— Я покажу вам интересный экземпляр тарантула нарбонского, мне подарил недавно один энтомолог, — сказал профессор. — Это молниеносный убийца: он сидит в норке и подстерегает жертву. Если к норке приблизится шмель, тарантул набрасывается и вонзает свой маленький багор в затылок жертвы, — изумительный анатом! — в затылке помещается важнейший нервный центр. Яда, впущенного сюда, достаточно для мгновенной смерти противника. Надо сказать, что и яд шмеля опасен тарантулу, поэтому тарантул избегает поединка, если только не рассчитывает ударить врага на смерть в затылок...