— Таких примеров в жизни человека сколько угодно... — сказала тихо Марья Тимофеевна.
— И очень плохо! И я протестую! Жизнь для людей должна стать цветущим садом! — свирепо набросился на супругу Федор Федорович, словно жена была в чем-то повинна...
Позвонили.
Вошла девушка.
— А, это вы! Пожалуйте, пожалуйте! И прямо к столу. Машенька, налей, пожалуйста, чаю. Как вас по имени и отчеству?
Девушка застеснялась.
— Зовите меня Надей. И благодарю вас. Я только после чаю.
— Кстати, будьте знакомы! Вот еще жертва промпартии: Штрикера посадили, а ко мне прислали группу студентов из Днепропетровска дочитать им специальный курс, который читал бывший мой земляк.
Студентка отличалась необыкновенным здоровьем, — это отметил Журба с первого взгляда, — у нее был румянец во всю щеку, яркий, жгучий и очень белое лицо, — лицо человека, никогда ничем не болевшего, и фигура спортсменки. Голос ниже обычного, но смягченный грудным отзвуком.
— Вы обещали нашей группе конспект лекций, профессор... — сказала Надя Коханец, как бы желая подчеркнуть, что она решилась потревожить профессора единственно потому, что профессор сам предложил группе услугу и потому что группа уполномочила ее выполнить это поручение.
— Успеете подготовиться к завтрашнему утру? Я ведь вечером уезжаю.
Надя задумалась.
— Если б вы могли отложить отъезд хотя бы на один день! — вырвалось у Нади.
— На один день? Товарищ Журба предлагает мне задержаться с выездом на два-три дня! Словом, я вижу, мне не выехать.
— Вместе ехали бы, Федор Федорович...
Бунчужный задумался.
— Нет. Конечно, вы за ночь подготовиться к сдаче курса не сумеете. Я останусь на один день. Но не больше. Так и передайте группе.
— Спасибо, профессор.
Федор Федорович принес обещанный конспект лекций и передал Наде. Девушка поднялась с кресла.
— Как вам угодно, а без чаю мы вас не выпустим!
Николай и Надя вышли вместе.
— Вам куда? — спросил Журба.
— Хотела послать телеграмму.
— Мне также надо отправить несколько телеграмм. Одну из них о том, что ваш профессор выезжает к нам на стройку послезавтра.
— А вы откуда?
— С площадки Тайгастроя.
— Федор Федорович уезжает к вам?
— Да. Вы оканчиваете институт? Вы металлург?
— Да.
Они вышли на Никитский бульвар, свернули на улицу Герцена и вскоре были на центральном телеграфе. И вдруг ему почудился беспокойный запах тайги. Теплое дыхание прильнуло к губам, перед глазами возникла гибкая фигурка, туго обтянутая платьем. Живая тень шла с ним по другую сторону от Нади, и не стоило большого труда ощутить пульсирующую на тонкой кисти жилку: надо было лишь на несколько секунд закрыть глаза. Женя...
Так, с живым человеком справа от себя и с живой тенью другой девушки слева от себя, он поднялся на крыльцо центрального телеграфа.
Они сдали телеграммы — у Журбы их оказалось пять штук, Наде пришлось обождать — и вышли на улицу Горького.
— Мне сюда, — Надя показала в сторону политехнического музея. — К трамваю.
— И мне...
«Да, конечно, я очень скучный... И не знаю, о чем говорить. С Женей мы не молчали бы ни минуты...»
До политехнического прошли молча. Надя поднялась на площадку вагона, Николай — вслед, хотя знал, что это смешно и не нужно.
— Вам тоже в ту сторону? — удивленно, хотя и с улыбкой спросила Надя.
— Да...
Ехали на площадке. Через несколько остановок Николай уронил фразу о том, что вечер хорош и что домой еще рано.
— Вам рано, а нам готовиться надо. Это последняя дисциплина, которую осталось сдать. Работы уйма.
— А потом?
— Что потом? Преддипломную практику мы отбыли. Дисциплину Штрикера сдадим. А в начале июня — защита диплома.
— И на все четыре стороны?
— На все четыре...
У девушки была маленькая родинка на верхней губе — он только теперь это заметил. Он заметил также и свою стесненность, и то, что эта незнакомая ему девушка чем-то влекла к себе, и ему жаль с ней расстаться. Журбе снова показалось, что он до смерти скучен, неинтересен и, наверно, в тягость этой студентке, у которой свои друзья, свои увлечения.
В том, что у нее были и друзья, и увлечения, он не сомневался: она была слишком привлекательна и не заметить ее мог только слепой. «Но таких слепых среди ее институтских товарищей, конечно, нет!».
Чтобы не молчать, принялся рассказывать о конференции хозяйственников, о Тайгастрое.
Надя умела слушать.
— Моя остановка! — сказала, спохватившись, и удивилась, что долгий путь так скоро окончился.
Они покинули вагон вместе, Николай попросил девушку побыть еще немного, но было поздно, шел одиннадцатый час. И может быть потому, что вечер стоял теплый, что после тайги, после бессонных ночей, работы без отдыха, все здесь, в Москве, казалось необычным, Николаю взгрустнулось. Еще несколько минут — и конец. Он придет в гостиницу, сядет за стол, раскроет книгу. Утром будет ругаться в Гипромезе, а девушка через два дня покинет Москву. И как бы он ни хотел удержать ее, этого он не вправе сделать, потому что у нее своя жизнь, а у него своя. И ей нет никакого до него дела.
«Да... с Женей в Москве ему не было бы скучно...»
И наперекор всему, он стал рассказывать о себе, о крутых поворотах в своей жизни, о первых днях стройки с волнением, как если бы это было сейчас самым главным, самым важным. И ему вдруг показалось, что он задел что-то в душе девушки, что она слушает его не только потому, что рассказ интересен, а еще почему-то более существенному, касавшемуся и ее самой.
Но вот второй Донской переулок. Дом металлургов. Над входом — огонек. Коханец останавливается у крыльца.
— А кто это комсомолка Женя, о которой вы вспоминали? — спрашивает Надя, как все женщины неравнодушная к чужому женскому имени, произнесенному мужчиной.
Он рассказал.
— Мне кажется, она вам нравится.
— Нравится...
— Вы ее любите?
— Нет.
— А разве можно, чтоб человек нравился, а вы его не любили? Если, понятно, нет особых препятствий...
— Вероятно, можно.
— А я не могу: кто мне нравится, значит, я того и люблю!
Они снова шли молча.
— А разве не может быть так, что меня пошлют к вам на стройку? — спрашивает Надя и чувствует, что краснеет.
— Вы этого хотели бы?
Она оставляет крыльцо общежития. Переулки сменяются улицами, Надя и Николай идут дальше и дальше. Ночь. Ветерок приносит запах морозного снега. Надя рассказывает о себе. Им хорошо от того, что они вместе, им кажется, что встреча эта — не из числа тех, которые проходят бесследно.
Они проходили всю ночь. Москва открывалась улицами, бульварами, площадями. Вместе с Надеждой и Николаем той же ночью блуждали по Москве другие. Они встречались на перекрестках улиц, фонарь подбирал пары под млечный круг, и расходились, чтобы через кварталы встретиться вновь. В эти часы ночного блуждания грани между знакомыми и незнакомыми обычно сглаживаются.
— Меня товарищи убьют... — говорит Надя, показывая на конспект лекций. — Что я им скажу? Разве они поверят, что я задержалась у Бунчужного?
— Ничего не будет! Итак, до завтра? — спрашивает он.
— До сегодня... Сейчас четыре часа нового дня...
— Я приду к вам в общежитие. Можно?
Надя молчит, но Николай слышит ее ответ, как если бы она шепотом сказала над ухом: «Приходите».
Федор Федорович уехал, однако, только четыре месяца спустя, в июне...
Накануне отъезда тогда, в феврале, он захватил грипп, слег, врачи нашли осложнение в легких, Бунчужный долго и мучительно отбивался от болезней, дружно цепляющихся за человека, когда ему за пятьдесят.
Провожали профессора Марья Тимофеевна, Лиза, Лазарь, Ниночка и даже крохотная Светка. Как обычно, если профессор куда-нибудь уезжал, вещи укладывались за неделю вперед, но, как обычно, ничего толком не упаковывалось, чемоданы пришлось наполнять заново в последние минуты.