На вечере в оперном театре они сидели вместе; концерт давали студенты музыкального техникума и своя самодеятельность. В первые минуты ему показалось, что с Анной Петровной вторгается в его жизнь старое, ненужное, что надо бежать от нее и чем скорее, тем лучше. Но уже к концу концерта он понял, что ошибся. Анна Петровна сама рвалась из душного старого мира, с ней он чувствовал себя, как с давней знакомой, она удивительно хорошо понимала его.
Большое чувство приходит обычно сразу, и Митя поверил этому, поверила и Анна Петровна.
В зале было темно, но обоим не хотелось покидать зал, оставлять удобные кресла. Митя смотрел в лицо Анне Петровне, и не было ни смущения, ни прежней робости.
После того вечера они встречались в старых нагорных переулках. Анну Петровну не покидало беспокойство. Она говорила о неудавшейся жизни, о том, что ей тяжело было с Генрихом, что она хотела бы уехать куда-нибудь, далеко-далеко, начать жизнь заново, по-другому. Это ее мечта.
И с каждым разом она все более нравилась ему.
— Завтра мы уезжаем, — сказал он ей, входя в библиотеку.
Хотя Анна Петровна знала, она вдруг побледнела. Он просил ее побыть вместе последние часы.
— Я не могу, я на работе... Вечером.
...Вечер.
Митя ждал Анну Петровну в сквере, против Горного, у памятника Екатерине II. Горели фонари. Чуть ссутулившись, сновал он по аллее взад и вперед: Анна Петровна не приходила. Митя встревожился.
И когда решил уйти, знакомые руки нашли его. Митя, не вставая со скамьи, прижимался к ладоням, говорил бессвязные, но такие нужные в эту минуту слова.
По аллее проходили люди. Тогда они сели на «семерку» и поехали к Транспортному институту. Там по верхушкам деревьев порхал весенний ветерок, и, казалось, что в листве заночевала стайка птиц.
Митя держал Анну Петровну за руку и без конца повторял много раз сказанные другими слова, но сейчас и ему, и ей казалось, что слова эти говорили только они, что только так можно выразить то большое, что нахлынуло на обоих, что никогда никто еще не испытывал того, что они сейчас.
День отъезда.
Инженерам выделили специальный вагон. Новенькие чемоданы в чехлах, фанерные баулы, постельные скатки с затянутыми концами, точно на колбасе, экскурсантские рюкзаки подавались через двери и в окна конвейером.
Инженеров провожали в тайгу, на трудовой фронт, с музыкой. Медный звон колокола, гудок — и первый стык рельсов отсчитан. Заколебались неустоявшиеся вещи. За окном пошатнулись вокзальные колонны, поплыли улыбающиеся и печальные лица, замелькали платочки.
Митя целует руку Анне Петровне и на ходу взбирается на подножку. У Анны Петровны глаза гаснут, руки мнут сумочку. Митя в последний раз приподнимает фуражку. Чья-то фигура закрывает белое платье.
Дорога. Путь дальний. Поезд идет на Восток. Все на Восток... на Восток...
Сначала днепропетровское: поселок Амур, заводы «Коминтерн», Карла Либкнехта, ВРЗ, а дальше — огромные колхозные поселки, ветряные двигатели, поля, сады, парашютные вышки. Потом Харьков, известковые залежи под Белгородом, через сутки — Москва.
И снова после Москвы открывались взору старые и новые заводы, гигантскими шагами бежали через поля мачты высоковольтных передач; поезд шел мимо рабочих площадок, по самому краю огромнейших котлованов, мимо лесов, высившихся над цехами новостроек, уходил под пулеметную дробь пневматической клепки.
На больших остановках инженеры выходили на перрон. Обычно раньше других выскакивал Борис Волощук. Он покупал туески с ягодами, пестро расписанные кувшины, разные изделия. Борис знакомился на каждой станции с девушками, шутя приглашал их ехать на Восток.
Вечером тускнеют надписи на вагонах, сделанные инженерами-строителями: «Магнитострой», «Тайгастрой», покачивается фонарь, подвешенный к последнему вагону поезда.
День в дороге начинается рано: уже в восемь часов молодежь на ногах; час уходит на туалет и на завтрак. Потом инженеры принимаются за чтение: газеты и журналы переходят из рук в руки. И споры, споры без конца. Обо всем: о будущем на строительстве, о прошлой учебе, о взглядах на жизнь. Беседы обычно затягивались допоздна.
На одной станции к инженерам присоединились специалисты, командированные из Ленинграда. Познакомились. Стали расспрашивать, где кто проходил производственную практику, сравнивали учебные планы и программы, устанавливали, где было лучше, где хуже. Всем хотелось скорее прибыть на стройку, окунуться с головой в работу.
Широкая, залитая солнцем дорога открывалась перед каждым.
В Свердловске инженеры разделились: магнитогорцам предстояла пересадка на поезд, идущий на юг. Товарищи, прожившие вместе несколько лет, сдружившиеся, сроднившиеся за время учебы, простились, дав слово писать друг другу.
В Свердловске поезд стоял около часу. Инженеры пошли бродить по вокзалу, по прилегающим к вокзалу улицам. Надя пошла вдоль товарного состава, оборудованного для пассажиров.
— Вы куда, товарищи? — спросила она группу девушек, сидевших на рельсах.
— Мы на Тайгастрой! Колхозники. Вербованные.
Со дня выезда колхозников прошла неделя, народу надоели полки, укачивало, нападала дрема от песен, и когда поезд останавливался, все, от мала до велика, выходили из вагонов. Парни любили постоять у станционного здания, посмотреть на работу телеграфиста: из медного, блестевшего, как начищенный самовар, барабанчика ползла и ползла длинная бумажная стружка. Девушки садились на рельсы одна возле другой, как ласточки на телеграфном проводе, и весело переговаривались.
— Так вы откуда, девчата? — допытывалась Надя.
— Воронежские!
— Мы орловские!
— А мы курские!
— У вас и говорок такой... — улыбалась Надя. — А как звать тебя? — обратилась она к миловидной девушке, сидевшей ближе других.
— Фрося. Фамилия Оксамитная.
— Оксамитная? Украинка, значит.
— Может, и украинка, только мы воронежские.
— Лет тебе сколько?
— Восемнадцать!
— Мы тоже едем на Тайгастрой. Будем вместе на одном строительстве.
Подошли хлопцы. Здоровые, краснощекие.
— Тоже воронежские? — спросила Надя.
— Наши. Только из разных колхозов.
— Тульские мы! — сказал молодой подтянутый парень в гимнастерке, побелевшей сзади на выступах лопаток.
— Из Красной Армии недавно?
— Недавно.
— Потянуло на строительство?
— Сейчас вся страна — строительство! Мог, понятно, и у себя в селе или в Туле устроиться, да захотелось свету повидать. В тайгу едем.
— Как фамилия?
— Ванюшков.
— А вы не знаете, как оно там, на строительстве? — спросил паренек, которого звали Сережкой Шутихиным. У него было подвижное лицо, густо усыпанное крупными, цвета сухого табачного листа веснушками, и непокорные волосы.
— Откуда им знать? — ответил за Надежду Ванюшков. — Сами туда едут.
— А комсомольцы среди вас есть?
— Есть! — раньше других ответил Шутихин. — Я комсомолец! И Гуреев комсомолец. Мы по путевке горкома комсомола едем.
— А я кандидат партии! — перебил Шутихина Ванюшков. — Приняли в Красной Армии.
— Счастливой вам дороги, товарищи! До скорой встречи!
— Кто это будет, девочки? — спросила Фрося, когда Надежда ушла.
— Практикант, должно! — заметил Ванюшков. — Человека видно по обхождению.
— Смотрите! Такая, как мы, может, чуточку старше, а уже практикант!
— Приветливая! И как яблочко!
— И платье в складочках!
— И пуговки на кофточке, как звездочки!
Когда поезд с инженерами ушел, колхозная молодежь долго еще говорила о стройке, о том, что там их ждет, как встретят, что будут делать. Вечером девушки, лежа на полках, пели песню; было в ней много грусти и хорошо под нее дремалось. Фрося рассказывала, как ей жилось в совхозе. Толково умела рассказывать она, и ее слушали, пока не засыпали. А утром проверяли, кто на каком месте рассказа уснул.