— Художники! — заметил Митя Шахов, залюбовавшись работой огнеупорщиков.
— Цэ наши... — сказал Петр Занадырин Лене Слюсаренко, вслушиваясь в речь приезжих. Обоих еще весной перебросили на строительство цеха блюминга, Петр радовался, что вот здесь — начало его настоящей работы, что пройдет немного времени, и он станет прокатчиком, будет, как ему обещали, машинистом слитковоза. Вот это дело!
— Звидкы, вы, хлопци? — спросила Надя, услышав, как переговаривались ребята.
— З Украины. З Днипропетровська.
— И мы з Днипропетровська! Де вы там працювалы?
— На заводи Петровського. Я був за машиниста ножыць, вин — в мартэнивському цеху.
— В мартэнивському? — набросился Шахов. — Хочеш перейты до мэнэ, в мартэнивський цех?
— Охочэ.
— Гаразд! Тоди вважай, що ты вже працюеш в мартэнивському, — и Митя хлопнул Леню Слюсаренко по плечу.
Вечером площадка строительства сияла в огнях, как новогодняя елка. На высоких мачтах и в глубоких котлованах, над строящимися цехами и над зданием заводоуправления горели фонари, лампионы, прожекторы. На тонких металлических конструкциях работали верхолазы-электросварщики. Фиолетовое мигание слепило глаза.
Стройка развернулась полностью, и всюду ощущался ее пульс.
— Тут, кажется, обошлись без нас... — сказал Митя Шахов, и нельзя было понять, что сквозило в его голосе: восхищение ли коллективом тайгастроевцев или досада, что обошлись без них...
Вместе с днепропетровцами в том же вагоне приехала к Радузеву Люба с Люсей.
Он встретил их на вокзальчике и долго метался, пока нашел свободную грузовую машину: легковые были на площадке редкостью. Люба не пожелала сесть в кабину: взобрались втроем на платформу и расселись на вещах.
— Как ждал... — сказал Радузев, держа в одной руке руку Любы, а другой прижимая к себе Люсю. — Без тебя, без Люсеньки, без друзей... без рояля... без нот... Думал, с ума сойду... Милые мои... Как благодарен, что решилась приехать.
Люба была взволнована, щеки ее горели; она всячески старалась скрыть свое состояние, но он видел, понимал, хотя не единым жестом не выказывал этого.
— Как же Люсенька перенесла дорогу?
— С нами ехали инженеры, веселые такие ребята, — принялась рассказывать Люба с такой живостью, как будто это ее очень занимало. — Люсенька бегала к ним, а они — к нам. Один даже пытался ухаживать за мной. Такая зеленая молодежь...
В ожидании обещанной семейной квартиры Радузев жил в гостинице на Верхней колонии, близ завода. Единственное окно небольшого номера выходило на гору Ястребиную, которая закрывала горизонт. И в свободные часы — их, правда, выпадало мало, — этот маленький номерок казался Радузеву темницей.
— Вот, пока, Любушка... — показал он рукой на жалкую обстановку, — обещают хорошую квартиру. Такая теснота у нас, людей много, квартир не хватает. Это еще ничего, другие и такого жилья не имеют.
Сколько радости приходит в дом с любимым человеком! Оживает мертвый уголок. Становится светло даже во мраке... Пришла Люба с Люсей, они заполнили комнату, и сказочным дворцом показалось ему жалкое его жилище.
Люба расставляла вещи, кормила Люсю, ходила по комнате, причесывалась перед зеркалом, закинув руки, а ему казалось, что он слышит музыку, что стоит в солнечный полдень у моря, что все это — сон, который вот-вот прервется.
Потом она застлала стол скатертью, вынула из баульчика пирожки, Радузев принес из кубовой кипятку.
Люся щебетала о поезде, о дороге, о своих игрушках, оставленных дома, она ела и пила, не капризничая, а он не сводил с дорогих гостей глаз.
Когда позавтракали, предложил пойти на площадку.
Они бродили среди котлованов, побывали на участке мартеновских печей, прошли в доменный.
— Вот наш начальник строительства, Гребенников, — показал Радузев на высокого человека, стоявшего с подростком возле домны.
— С кем это он?
— Это Сановай, славный такой мальчишка, к нему очень хорошо относится Гребенников. Да и мы все. Хочешь, пойдем к ним.
— В другой раз.
Они пришли к реке и долго стояли на берегу, любуясь скалами.
— Хорошо здесь! — сказала Люба. — Я не ожидала, что увижу такое большое строительство.
— Как красиво на Томи и Усе! В Ольжерасе! Какой открывается вид на тайгу, на горы! Сколько там цветов! Мы поедем обязательно. И на рудники, и на шахты. И на север нашего края. Все здесь ново. Едешь ночью, и всюду огни, огни. Люди пришли в тайгу, в глушь, и она засветилась. А что будет через десять, через двадцать лет! Сколько появится новых поселков, сколько проведено будет дорог! И наш завод будет самым большим, самым совершенным в Сибири. Скоро отстроят великолепное здание драматического театра, ты сможешь играть там. А пока, если хочешь, возьми на себя руководство драматическим кружком. Здесь много талантливой молодежи.
— Да, хорошо здесь, я не думала. И я рада, что тебе нравится. И кружок, пожалуй, возьму, буду заниматься, поставим какую-нибудь новую пьесу, — она погладила ему руку. — А теперь пойдем в город.
— Далеко. Люсенька устанет, и ты после дороги не отдохнула.
Он вывел их к туннелю, через который прямая дорога вела к гостинице. Присев на корточки, прижал к груди Люсю, поцеловал шелковые волосы.
— Идите, а я к себе. В случае чего, позвони, Любушка. Коммутатор, проектный отдел.
И он ушел.
При выходе из туннеля Люба повстречала Абаканова. Люся, узнав дядю Абу, тотчас попросилась на руки. Он посадил ее на плечо.
— Я видел, когда вы приехали. И как пошли на завод. А у тебя ножки заболели, Люсенька?
— Заболели...
— Так тяжело, так грустно... — начал он.
Люба вздохнула.
— Все самое лучшее... желанное... Что делать человеку, для которого жизнь только здесь, а не там?
— Этому человеку не надо мучить себя и других.
— Мама, о чем вы говорите?
— Ни о чем, Люсенька, ты можешь не прислушиваться. Есть люди с больной, чуткой душой, которых надо беречь, щадить. И есть здоровые, которые в конце концов сами найдут утешение.
— Так может говорить жестокость.
— Так говорит справедливость.
— Не справедливость, а жалость. Это унизительно!
— Неправда. Не говори. Ты обижаешь меня и Сергея, и себя.
— Упреки... упреки...
— Большое чувство всегда лежит рядом с упреками, и оно жестоко.
— Большое ее может быть жестоким. Жестоко только эгоистичное.
— Мама, мне надоело вас слушать, — заявляет Люся.
— А ты не слушай.
— Снимите меня!
Абаканов снимает девочку на землю. Люся бежит к гостинице.
— Как тосковал по тебе...
— Самый хороший...
— Кончится ли когда-нибудь наша мука?
— Разве у нас только мука? Разве не хорошо знать, что у тебя есть верный, преданный друг? Нет, я тебя не узнаю, ты стал другим. Откуда это у тебя?
— О, я давно понял: ты раздвоена. Если б не любила его, мы давно были бы вместе. Ты не только жалеешь. Ты любишь его.
Она молчала.
— Вы, мужчины, эгоистичны. Вы ничего не понимаете. И вообще... Ты никогда так нс говорил со мной. Но не будем больше. Первый день, первые минуты... Как я счастлива! Какой ты... Дай взглянуть на тебя...
— Столько передумано. Зачем ты мне так дорога, если счастье невозможно?
— Разве ты не счастлив, что мы никого-никого не повторяем? Что таких отношений, как у нас, нет ни у кого? Что у нас самая большая в мире дружба? Самая большая, настоящая любовь? Что мы никого не обманываем? Что нам не надо ни лгать, ни притворяться, ни краснеть?
— Я знаю только, что мне тяжело не видеть тебя всегда, каждую минуту.
Она вздохнула.
— А впрочем, прости, это так, прорвалось. Столько месяцев не видел тебя. Что делать человеку, увидевшему за чужим окном цветок, от которого ему трудно отвести взор?
— Хорошо с тобой. Только не укоряй, не требуй невозможного. Пусть останется, как было.