С этим новым ощущением появилось нечто подобное вызову. Хотелось показать Николаю свое исцеление, свою свободу, и Женя перестала избегать встреч.
— Товарищ Журба, нужно создать ребятам условия. Смену вчера проработали, как черти. Завтра обещают дать больше, чем сегодня. Надо улучшить жилищные условия, — заявила без предисловий Женя, явившись в партийный комитет, когда развернулось в ее цехе соревнование.
— Постой, постой, ты, что называется, с хода. Расскажи по порядку.
Николай был в военной гимнастерке, чисто выстиранной, с белым подворотничком.
Женя рассказала, что ее ребята со второго воздухонагревателя живут по разным углам, а надо поселить их вместе, будет больше порядка в быту, значит — и на работе.
— Ты знаешь, что у нас с жильем туго? Где нашла помещение для бригады?
— Нашла. Придумала. Почему не сделать переселение?
— Какое переселение?
— Обыкновенное.
— Что ты предлагаешь?
Женя поделилась планом, Журба задумался.
Созвонились с админхозчастью. Комсомольской бригаде второго воздухонагревателя можно было отвести отдельный угол в бараке, если перебросить часть людей в другой барак.
— Ну, вот и никто не пострадает, хотя и туго с помещением. Надо быть поближе к массе, товарищ секретарь парткома. Поближе! — и Женя улыбнулась впервые за последние дни.
— Ну, как живешь, Женя? — спросил задушевно.
— Лучше всех.
— Новая ты какая-то.
— А ты?
— И я. Плохо?
— Нет, не плохо. А кто это тебе подворотничок пришил? Надька?
— Жена.
— Раз не расписались, какая жена! Много таких жен на площадке наберется. Ну, я пошла. Привет! — и, сделав пионерский салют, вышла из кабинета.
Пока бригада находилась на работе, Женя и помощник коменданта Безбровый перенесли пожитки комсомольцев на новое место. Вечером Женя провела беседу.
— Вы обязаны быть передовыми и в быту. Иначе, какие же вы комсомольцы!
— Наша Женя — не комсорг, а золотой огонек! — заметил Гуреев.
Через два дня явился из больницы Шутихин, забинтованный, пожелтевший. Но парень как ни в чем не бывало шутил, улыбался.
— Вот это да! — сказал он, осмотрев новое жилище. — Забота о живом человеке!
Товарищи окружили его.
— А как ты?
— Не стеклянный! Через несколько дней выйду на работу.
Женя от радости бросилась к Сережке и хотела обнять его, но он уклонился.
В начале новой недели консультант Август Кар обнаружил неполадки; пришлось разобрать, к радости Роликова, четыре ряда насадки. Занялись расследованием: злого умысла не нашли, неправильно выложили и только. Авторитет консультанта вырос. Наде и Жене до слез было обидно, что проморгали: запутались в марках огнеупора.
«С марками пора познакомиться поближе, — решила Надя, — это «мое слабое место».
Август Кар вертел в руках огнеупорные крестики и, сидя внутри воздухонагревателя, распевал немецкие песни.
Итоги работы первой недели были, несмотря на напряженность, неудовлетворительны. Звено Смурыгина выкладывало в среднем три с половиной ряда за смену; звенья Яши Яковкина и Василия Белкина — их также перебросили на огнеупор в доменный — по четыре. Профессор Бунчужный ходил задумчивый.
— Мы должны выкладывать по пять и больше. Что нам сделать, профессор? — спрашивала Женя. Чувствовалось, что сейчас в ее жизни это главное. Она, действительно, готова была сама стать на кладку, лишь бы помогло.
— Что бы нам такое придумать? Посоветуйте, Федор Федорович, — обращалась Надя. — Мы сами больше ничего придумать не можем.
— Какой ведьмы они хотят? — ворчал Август Кар.
Он курил морскую трубочку и выстукивал кирпичи, как врач выстукивает грудную клетку. — Где это слыхано? Как можно больше делать?
Профессора с каждым днем все более тревожила нехватка времени: многое оставалось сделать на эстакаде, на бункерах, в ЦЭС, на воздуходувке. А дни становились короче, резко похолодало.
— Взяли на себя перед строительством воздухонагреватель, а в среднем не даем того, что наметили, — жаловалась Женя профессору.
— Мое мнение: следует лучше организовать подвозку кирпича и подачу его на агрегат. Лимитирует работу, насколько могу судить, материал, — сказал Бунчужный после раздумья. — Нужно поставить добавочный подъемник. У нас встречаются холостые пробеги, рабочее время недостаточно уплотнено, есть зазоры.
Втроем они идут к агрегату и останавливаются у подъемника. Профессор поднимает оброненный кирпич. Он гладкий, хорошо отшлифованный. Ребята научились выгружать кирпичи раньше, чем бадья остановится: это дает значительную экономию времени.
— Вы согласны, что надо поставить еще один подъемник? И подавать огнеупор в ящиках. Пусть изготовят в деревообделочной мастерской. Я дам чертежик.
Бригада, видя, что на нее обращено внимание и профессора, и Коханец, и Жени Столяровой, старается еще больше.
— Вира!
— Стоп!
— Майна! — безостановочно падают звонкие окрики. Кажется, что эти короткие, малопонятные слова и являются тем средством, которое помогает работать быстрей.
Острые грани кирпича режут пальцы; кирпичи ловко перебрасываются к месту кладки. Звено Яши Яковкина за час до смены выложило четыре ряда.
— Мы отвоевали один час! — радостно объявляет ребятам черноусый Яковкин. — Постараемся выложить еще хоть полряда. Поднажмем! — обращается он к товарищам, обтирая рыжим от кирпичной пыли рукавом мокрое, счастливое лицо.
Нагрузка, приемка, кладка идут быстрее. Надя, захваченная общим порывом, принимается выкладывать кирпичи вместе с другими, ее руки краснеют, будто после мытья пола.
Федор Федорович поднимается внутрь каупера, под ногами его скользят раздавленные крупинки огнеупора. Вот он наверху.
«Боже мой! Видел ли я когда-нибудь в прошлом, чтобы так молодо, с таким задором и, в сущности, так весело работали люди?»
— Давай! Давай! — слышит он голос звеньевого Яши Яковкина.
Внутри воздухонагревателя светло, точно на сцене театра. Да и сама площадка напоминает сцену с кулисами, ослепительно горят лампы. Профессор облокачивается на рештовку, глаза его устремлены вдаль, но едва ли они сейчас что-либо различают там.
Время проходит незаметно, раздается гудок.
— Четыре и три четверти! — объявляет Надя. Ему кажется, что он ослышался.
— Сколько?
— Четыре и три четверти!
Надя по-рабочему вытирает руки и прижимается к груди профессора, не скрывая радости.
— Четыре и три четверти! Федор Федорович, вы слышите? — она изо всей силы жмет ему руку.
Это была большая, серьезная победа.
Когда вступила новая смена, Надя пошла проводить профессора. Путь к дому после такой удачи показался коротким. Они прошли к реке. Облака шустрым табунком мчались мимо большой зеленой луны, и по воде бежали холодные тени.
Все это так мало понятно, — признавался профессор. — Нельзя сказать, чтобы я не знал жизни. Кто же тогда ее знает? Я прошел трудный путь. Жизнь никогда меня не баловала. И тем не менее я многого не понимал. Какие у нас люди...
Они остановились и смотрели с горы на огни рабочей площадки, как бы наколотой цветными булавками.
— Тайгастрой! Тайгастрой...
Надя сказала, вкладывая в это слово нечто сокровенное. Она вздохнула и повернулась лицом к Бунчужному.
— Как хотелось, Федор Федорович, чтобы меня направили сюда, и вот желания сбылись!
Он повернулся к Наде. Ее глаз нельзя было рассмотреть за длинными густыми ресницами, бросавшими тень, но Надя будто нарочно подняла лицо, залитое лунным светом. И он встретился с ее взглядом, в котором было столько счастья, столько веры в себя, в жизнь, в будущее.
— Я рад за вас, Надежда Степановна, рад за ваше поколение. Мне кажется, что теперь большинство людей, молодых и старых, особенно молодых, достигает того, к чему стремится. Уже одним этим наше время отличается от прошлого.