О предложении профессора Бунчужного сообщили Шарлю Буше. Француз обиделся, что принятое решение, оправдавшее надежды, почему-то пересмотрено. Однако ничего существенного против способа Бунчужного выдвинуть не мог.
Раскачавшийся за последнее время прораб Сухих наладил изготовление арматуры и подготовил все, чтобы бесперебойно вести бетонирование. Ему было приятно, что свой профессор «утер нос» иностранцу.
— Пошло дело! — обратился к нему парторг Старцев.
— Да чего не идти!
Впервые на участке коксохима за время строительства закипела жизнь. Прибывали платформы, рабочие скатывали в тепляки бочки с цементом. Сухой цемент еле заметно дымился. Бетономешалки замешивали и выбрасывали литой цемент. От подогретого бетона в тепляке поднимался к потолку пар, там он оседал, и после ночи свисали над головой длинные ледяные копья. Всех, кого только можно было снять с подсобных работ, прораб Сухих поставил на бурение, на вязку арматуры, на литье жидкого бетона.
— Эти ледяшки — гроб... — предупреждал Ведерников Старцева. — Прими, товарищ парторг, меры.
— Как думаешь, товарищ Сухих, не поставить ли нам в тепляке еще несколько печей? Трещины да ссадины на руках, может, и не серьезный случай в медицине, но поскольку встречаются у многих, лишимся кадров. И стрелы, — он показал на потолок, — разве это порядок?
Поставили еще три печи, тщательно залатали дыры в стенах и потолке.
— Француз давал нам по пять свай в день. А мы уже ставим благодаря способу профессора по двадцать пять! И дадим еще больше! — радовался Ярослав Дух. — Одно только непонятно, товарищ Старцев, почему поздно взялись за несчастный коксохим. Что он, незаконнорожденный, что ли?
По обыкновению, Шарль Буше провожал Женю из коксохима до тропы, которая напрямик, через канавы, вела в доменный.
— Мадемуазель Женя, у меня к вам несколько вопросов. Я хочу поговорить с вами на политическую тему, я верю вам, и мне дорога ваша прямота.
— Какое торжественное предисловие!
— Мне хочется понять душу русского человека. Она для меня загадка. До мировой войны я десять лет жил в Петербурге. Мне казалось, что я хорошо знаю вашу страну, ваших людей. Теперь вижу, что заблуждался. Я не знаю ни вашей страны, ни ваших людей.
— Что же вам неясно?
— Решительно все.
— Не знаю, смогу ли объяснить, раз вам решительно все непонятно.
— Скажите мне, откуда у ваших людей столько упорства? Им ведь трудно, очень трудно, зачем обманывать себя? А они упорно идут вперед, вперед, через любые препятствия. Что движет вашими людьми? Ведь они могли бы жить спокойно, благополучно, если б так не торопились. Почему ваши люди много работают, с такой поспешностью работают, как будто их кто-то подгоняет? И в то же время я не мог бы сказать, что работают они со злостью. Нет, они работают даже с известной радостью. Они не видят в работе тяготы, принуждения. То есть, не все, разумеется, семья не без урода! Но большинство. Вот это мне непонятно.
Женя разглядывает француза украдкой, сбоку. Он безукоризненно одет, выбрит, вежлив. Вопрос поставлен прямо. На него надо прямо ответить, это долг комсомольца, кандидата в члены партии.
— Мне кажется, мосье Шарль, что если кого-нибудь крепко любишь, то для него нетрудно сделать даже самое тяжелое, можешь терпеть и лишения, и невзгоды. Надо только по-настоящему любить.
— Я вас понимаю, мадемуазель Женя, вы думаете о Родине. Но ведь у каждого из нас есть свое отечество и каждый его любит. И все-таки у нас не так работают, как у вас.
— Отечество... есть разное...
— Нет, Женя, это выдумали политики! В реальной жизни мы не можем провести черты между отечеством буржуазии и отечеством трудящихся. В реальной жизни все гораздо сложнее, запутанней.
— Это так кажется. Мы отлично различаем, и для нас нет в этом вопросе ничего путаного. У нас народное правительство, народная власть, мы — как одна семья, большая семья, хотя, как вы сказали, в семье не без урода. Но уроды — это не семья! Это уже вне семьи.
Шарль с минуту молчит.
— Вам кажется, что вам угрожает опасность, военная опасность. Вы не можете освободиться от мысли об интервенции. Вы в кольце государств, общественный строй которых противоположен вашему. Но это могут понимать вожди, а не рядовые люди.
— Идите дальше, идите с открытым сердцем и поймете.
— А дальше — тупик. Не надо закрывать глаз на трудности быта, на общий жизненный уровень. Вы еще плохо живете, нуждаетесь. Наконец, село... деревня... Не всем по духу коллективизация, не все отказались от собственнических страстей. Весьма серьезный вопрос. Ликвидация кулачества — это настоящая революция! Вторая революция. А где революция, там сопротивление. Многие бегут из сел в города, на стройки. И у вас здесь есть такие. Вы думаете, они не ведут агитации? Сможете ли вы утверждать, что среди рабочих нет отсталых, со старыми взглядами? Наконец, есть прямые враги, скрытые и открытые. Заграницей никто не верит в пятилетку. Даже больше — там смеются, издеваются над вами... И, несмотря ни на что, вы побеждаете? Это мне непонятно.
Женя молчит.
— Только, пожалуйста, не поймите меня превратно, я говорю не для выражения какого-либо сомнения,— спохватывается Шарль Буше. — Говорю, единственно для того, чтобы самому понять сложный, очень сложный комплекс вопросов.
— Конечно, — отвечает Женя, — жизнь — не схема. У нас есть и враги, и отсталые люди. Это неизбежно. И мы знаем, что заграницей буржуазия не верит в нашу пятилетку, вредит. Но главное не в этом. Главное в том, что Советская власть по самому своему духу — родная каждому труженику власть. Она открывает перед ним двери: твори, улучшай жизнь, переделывай ее. Государство твое, все твое. Чем лучше будешь работать, тем лучше будешь жить. Не будь у нас капиталистического окружения, угроз интервенции, жизнь уже теперь была бы у нас, как часто говорит профессор Бунчужный, цветущим садом.
— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, мадемуазель Женя. Эти вопросы меня неспроста волнуют.
Женя видит, что француз на самом деле взволнован, у него даже задергалась бровь, хотя прежде этого Женя не замечала.
— Вы такая юная, Женя, почти девочка, но вы настоящая русская женщина, я уверен, что вы мне поможете. Мне особенно легко говорить с вами, делиться своими сомнениями. Очень может быть, что перед другим человеком я не стал бы открываться, говорить о сомнениях, которые ставят меня в невыгодное положение. Но я не хочу ни в чем сомневаться. Мне должно быть все ясно. И вы скоро узнаете, почему.
Они доходят до поворота и расстаются. Шарль галантно снимает шляпу.
После укладки свай и бетонирования площадки Гребенников перевел людей на строительство коксовых печей, хотя стояли сильные морозы и зимой такую работу никто не производил.
«Здесь я кое-что смогу показать...» — подумал Старцев, научившийся кладке огнеупора на строительстве в доменном цехе. Хотя он знал, что на стройку коксовых печей идут другие кирпичи, что марок кирпича здесь более трехсот и класть их надо по сложному чертежу, но был уверен, что дело пойдет.
Шарль Буше рассчитал кладку печей на сто двадцать один день, учтя «улучшающие работу неожиданности» — так называл он работу ударников.
После проведенного Журбой и Старцевым совещания ударники выдвинули встречный план: в восемьдесят дней.
— Что ж, посмотрим! Мой прогноз годичного бетонирования не оправдался...
К огнеупорной кладке приступили в начале декабря.
— Вообще, это безумие! — говорил Буше Николаю Журбе. — Никто и никогда в мире не клал печей Беккера зимой. Да еще в такой лютый мороз. Что из этого получится, не знаю. Я поддался общему порыву.
— Так ведь кладка идет в хорошем тепляке!
С середины декабря темп работ стал нарастать, хотя морозы усилились. Самым трудным было начинать работу после ночного перерыва. Площадка лежала под скрипучим, переливающимся синими и красными огоньками снегом, притихшая, среди необозримого простора снежной пустыни, на которой едва выделялись трубы да высокое сооружение ТЭЦ.