Длинный день заканчивается, как все предыдущие. Осоловев от свиных клецок после целого дня трудов, мальчишки едва заползают на чердак и готовятся ко сну. Глаза слипаются, но они все же обращают свои молитвы к небесам. Питер просит, чтобы мастер приобрел таинственную камеру-обскуру, темный ящик, который пропускает единственный сфокусированный луч света через выпуклую линзу и проектирует детальное изображение предмета перед камерой, позволяя художнику увидеть то, что не дано простому глазу. Йоханнес когда-то просил Господа, чтобы тот позволил ему навещать родителей почаще, а не только на Пасху и Рождество, но сейчас, когда родители все больше и больше превращаются в отдаленные воспоминания, он молится, чтобы у мастера появилось для него время. Он жаждет получать наставления от самого мастера, а не от его подмастерьев.
Преодолев преграды, установленные гильдией Святого Луки на пути освоения ремесла, — занятия рисунком, бесконечные повторения работы кистью, непрерывное изучение религиозных кальвинистских текстов, особенно тех, что необходимы для создания на портретах символического эффекта, — мальчики пользуются привилегией копировать работы мастера в качестве практики. Питер, однако, временно лишен этого блага, ибо он недавно вызвал у Люкенса недовольство. Поэтому теперь, в приемной перед мастерской, Йоханнес в одиночку трудится при быстро угасающем свете, стараясь воссоздать парные портреты мужа и жены ван Дален. Энергичный судья и его юная грациозная супруга насмехаются над ним, глядя с полотен мастера.
— Почему на твоих портретах такие разные мазки? — раздается строгий голос из глубины комнаты.
Йоханнес оборачивается. Сам мастер внимательно рассматривает копии Йоханнеса со своих портретов. Йоханнес прежде никогда не видел его так близко и потому теперь глядит во все глаза на затейливое кружево поверх шелковой чернильного цвета накидки и шляпу с огромными полями. Слова не идут у него с языка.
— Мне говорили, ты умеешь разговаривать. Или Хендрик ошибся?
— Нет, мастер.
— Значит, Хендрик ошибся в другом, сказав, что мне пора посмотреть твои картины, чтобы удостовериться в твоей готовности пройти испытание на звание мастера?
— Хендрик так сказал, мастер? — выпаливает Йоханнес, не в силах представить ни единого комплимента из уст Хендрика. Вероятно, Хендрик надеется, что преждевременная оценка его таланта поспособствует изгнанию Йоханнеса из мастерской.
Мастер едва заметно улыбается уголком рта.
— Ты, кажется, удивлен, Йоханнес. Для каждого художника наступает время предстать перед судом — будь то суд мастера, гильдии или Всевышнего.
— Да, мастер.
— Тогда, вероятно, тебе следует ответить на мой вопрос. Почему на этих портретах ты используешь разные мазки?
— Мастер, я затрудняюсь объяснить.
— Затрудняешься? Как такое возможно? Ты предпочитаешь тонкие мазки для кружевного воротника женщины, золотых сережек и даже кожи. Я едва различаю эти мазки, такие они прозрачные. Зато, изображая судью, ты пользуешься смелыми мощными мазками. Ты совсем их не смешиваешь. Я четко различаю слои лака и матовой краски, даже границы разных цветов. Это очень любопытно, Йоханнес. У большинства художников один стиль, один мазок. Как у меня.
Йоханнес опускает глаза; он понимает, что мастеру не понравится его ответ.
— Модель говорит мне, какой использовать мазок, — признается он.
— Модель говорит тебе?
— Да, мастер. — Йоханнес по-прежнему не поднимает глаз.
— Что ж, видимо, Хендрик ошибся в одном — не сказал мне, что один из моих учеников полудурок. — Он поворачивается к тяжелой портьере, закрывающей выход.
Йоханнес мчится к двери, загораживает ее собой.
— Мастер, прошу вас, не уходите. Я объясню.
Мастер останавливается, скрещивает руки. Йоханнес пытается объяснить то, что чувствует интуитивно.
— Видите ли, женщина кажется такой мягкой, такой спокойной. Ее изображать нужно нежным прикосновением, тонкой рукой. Но судья выступает на портрете как живой, деликатничать здесь не годится. Потрет просто требует сильных мазков, под стать его энергичности. Вот так модели разговаривают со мной, мастер.
Йоханнес сознает, что мастер притих, и умолкает.