Решили отдохнуть. Устроили из ветвей шалаш, натаскали травы, съели по коробке саморазогревающихся консервов и легли спать.
Чёрными хлопьями падала на землю густая тьма. Было тепло, тихо и безветренно. И оба крепко уснули.
Ночью первым проснулся Баратов. Он насторожил слух, потёр виски и выполз из шалаша. Потом вернулся и дёрнул Реммера за рукав.
— Что ты? — спросил тот, вскакивая.
— Ты ничего не слышишь?
— Нет, ничего.
Прислушались. Всё было тихо-тихо.
— А что?
— Так, ничего, — ответил Баратов. — Мне показалось, что кто-то…
— Кричит, что ли? — перебил его Реммер.
— Нет. Что кто-то поёт.
Оба рассмеялись.
— Кто тут ночью будет распевать?! Давай спать дальше…
Вятский мужичок, дядя Иван, тот самый, с которым Реммер разговаривал на пароходе, человек был хитрый и дошлый.
Добравшись до приисков, он прикинул умом и сообразил, что ежели народ прёт больше к юго-востоку, то ему прямой расчёт немного удариться в сторону, чтобы, ежели будет удача, не делиться с кем-нибудь, а одному заграбастать всё.
Вот почему через некоторое время дядю Ивана можно было увидеть с мешком за плечами и огромной допотопной шомполкой пробирающимся через густые причудливые леса в верховьях реки Вишеры.
— Ну и места, — бормотал он, весело продвигаясь вперёд и покуривая набитую махоркой трубку. — В жизнь не видал таких местов.
Шёл дядя Иван три дня и думал так: «Дойду до места, а там и искать буду».
«Место» это представлялось дяде Ивану как нечто определённое, ну, вроде, скажем, своей пашни либо огорода, обнесённого жердями. Во всяком случае, дядя Иван был твёрдо уверен, что «место» должно иметь свои отличительные черты, по которым он его сразу узнает.
Но на шестой день зашёл дядя Иван в такую глушь, что и поворотиться некуда. Сел он тогда на камень и подумал, не сбился ли он уже с дороги и не осталось ли «место» в стороне: либо влево, либо вправо. И после некоторого раздумья повернул дядя Иван вправо.
Шёл он опять до тех пор, пока не упёрся в старую седую гору, а из той горы ручьи бегут прямо из-под земли; речонка рядом пробегает светлая, быстрая, цветов сколько хочешь, и птицы поют очень приятно.
Скинул дядя Иван сумку, взял топор и срубил себе крепкий шалаш. Потом соснул немного и пошёл бродить по берегу речонки. Присматривался старательно к речному песку, собирал его на лопатку и подносил к хитро прищуренным глазам. Но, однако, не было в тот день удачи дяде Ивану, и ничего он для первого раза не нашёл.
И вот однажды, копаясь возле речки, поглядел дядя Иван на куст, разросшийся рядом, и увидел, что торчит из земли железка какая-то. Потянул он её и вытянул из-под прелых листьев остов ржавой, никуда не годной винтовки.
Чудно что-то показалось дяде Ивану. В эдаком месте, куда, можно сказать, ни один человек ни ногой за всю жизнь, должно быть, и вдруг ржавая солдатская винтовка. Стал он копать ещё и нашёл старую шапку необыкновенного фасона, которую нельзя из-за ветхости целиком вытащить.
Ещё больше удивился дядя Иван и стал думать, припоминать. Какой такой народ — либо мордва, либо киргизы — шапки такие носят? И вспомнил, что ни у мордвы, ни у киргизов не видел он шапки-будёновки, а видел он их десять лет тому назад, когда были тяжёлые годы и когда здорово красные дрались с белыми.
Стал ещё искать что-либо дядя Иван, но так-таки больше ничего не нашёл.
В течение двух дней Реммер и Баратов охотились, отдыхали или лазили по горам.
Горы были странные, изломанные, особенно одна. Она была источена ветрами, покрыта низкими корявыми деревьями, и несколько глубоких трещин врезывались в её грудь.
Однажды Баратов, рыская с ружьём по гуще, оступился и едва успел ухватиться за корень соседнего дерева. Он вытянул ногу из какой-то ямы, посмотрел вниз и содрогнулся: под ногами был тёмный глубокий колодезь, с краями неровными и заросшими мхом.
Баратов позвал Виктора, оба легли на землю и свесили головы вниз… Дна не было видно, но снизу доносился шум быстро текущей воды. Там, в темноте, бился о камни и плескался уносящийся куда-то невидимый поток.
Зажгли бумагу, бросили, и она долго огненной бабочкой летела в чёрную пустоту, наконец упала, но тот час же, прежде чем успела потухнуть, точно чья-то невидимая рука, — подземная вода быстро рванула и унесла её прочь.
— Чёрт! — крикнул Реммер, потому что тяжёлый камень, зацепившись острым углом за тонкий ремешок фляги, потянул Реммера вниз. Ремень оборвался, и камень с флягой бухнул где-то далеко внизу.
— Жалко, — сказал Реммер, — там у меня было горячее какао…
— Теперь простынет, — пошутил Баратов.
— Нет, у меня термос выдерживает температуру приблизительно до полутора суток.
По пути обратно Баратов подстрелил жирную утку, и оба долго возились, очищая и зажаривая её на сыром деревянном вертеле.
— Когда повернём обратно? — спросил Баратов. — Завтра?
— Да, утром.
— Утром… — в раздумье протянул Фёдор, — ну что же, можно и утром.
Он помолчал немного, потом добавил:
— Виктор, а ведь правда, странная какая-то гора?
— Чем?
— Так… Вся изрезанная, какие-то провалы, где-то под землёй вода шумит… Я ночью проснулся, и мне показалось, точно над ней зарево какое-то… Так, чуть видно… Будто бы огонь в середине её.
— Откуда тут быть огню? Это заря, должно быть, была, — ответил спокойно Реммер, отрывая зубами мясо от куска зажаренной птицы.
— Виктор! — спросил опять Баратов, перескакивая на новую мысль. — А как ты всё-таки веришь, что Штольц бывший белый офицер? Ведь вот из Киева не подтверждают.
Реммер нахмурился и отбросил обглоданную кость.
— Нет, не подтверждают, а сообщают только, что после стольких лет выяснить почти невозможно. А кроме того, я же тебе говорил, что давно, ещё в Париже, в кабачке «Цыганская жизнь», мне подавал карточку человек, удивительно похожий на Штольца.
— Ну?
— Ну, ничего не «ну»! Тот кабачок эмигрантский, и все официанты в нём — бывшие офицеры.
Он подумал, потом добавил:
— Теперь ящик взломан. Штольц давно знает, что я собираю о нём сведения. В ящике был нарочно оставлен черновик моего письма, в котором я писал, что подозрения относительно Штольца были ни на чём не основаны и что была ошибка.
— И он теперь успокоится?
— Конечно. И мне будет легче следить дальше…
Легли спать. Во сне Реммер видел Веру, потом видел оставленного дома дога, потом опять Веру. «Вера, сыграй мне что-нибудь!» — попросил он. Она села и, к его большому удивлению, заиграла ему какой-то военный сигнал.
Но огромный муравей, пробравшись под рубаху, больно укусил Реммера. Он заворочался и открыл глаза.
Было темно. Реммер отряхнул рубаху, потом насторожился.
«Что такое, — подумал он, — разве это не во сне я слышал?»
Вышел и прислушался.
Ему показалось, что кто-то далеко-далеко, за изгибами ушедших в серую утреннюю мглу скал, играет на медной трубе красноармейскую зорю — сигнал тихий, мелодичный и умирающий в туманах, молчаливым кольцом охвативших горы.
«Что такое? — подумал он. — Неужели Фёдор позапрошлую ночь был прав?»
Он разбудил Баратова, они быстро вскинули винтовки и исчезли в тумане, направляясь на странный сигнал.
Долго рыскали по горам Реммер и Баратов. Долго и тщательно обшаривали все закоулки и уступы ущелья, но нигде никого не было.
Через несколько часов безрезультатных поисков перевалили через трудно проходимую скалу и пошли по другой стороне ската, рассуждая: что бы это такое всё слышанное утром значило?
Лощина была узенькая, сравнительно удобная для пути, но зато, находясь на дне её, невозможно было определить направление куда идёшь, ибо то она загибала вправо, то резко поворачивала влево, и так всё время.
— Вероятно, мы спустимся к подошве горы с левой стороны, — решил Реммер.
— А стоит ли идти дальше?
— Стоит. Легче спуститься и обойти гору низом, чем подниматься опять вверх.
Вдруг Баратов остановился и быстро наклонился к земле, поднял тонкую обгоревшую спичку. Оба посмотрели друг на друга.