Он кивал.
Значит, добраться до фронта ему тогда не удалось, но какие-то приключения он себе нашел — в условиях развитого военного коммунизма. Надо ему было, к примеру, по комсомольским делам — выборы там проводить или новых членов в организацию принимать — ехать из волости в уезд, так он шел в сельсовет и требовал транспорт. Ему давали какую-то из обывательских подвод, местных заставляли дежурить по очереди. Довозили командированного до ближайшего села, и он пересаживался на местную подводу. Что-то вроде старой системы почтовых станций, действие происходило как бы в декорациях «Дубровского». Сходство усиливали и местные крестьяне, те, что не признавали красную власть; они грабили не хуже кистеневских мужиков и по суровости от них не отставали — пойманным комиссарам отрубали головы и от чувств нанизывали их на плетни.
Ближе к ночи он определял село для ночлега и там шел в сельсовет, предъявлял сотскому мандат, и сотский вел его в «дежурную» хату на постой: «От вам бiльшовик». Гостя кормили — что сами ели, то и ему давали. Если харчи были совсем неважные, дед посылал хозяев по соседям, потребовать сала для проезжего коммуниста. И люди давали! Бесплатно причем. Коммунизм! Да не простой, какой Хрущев пообещал, а — военный. Кстати, в детские годы я видел в том устройстве жизни страшную красоту и высшую справедливость! Мне было больно, что от того прекрасного строя после отказались.
В лесные районы, где «банды», дед от греха подальше на подводах не ездил. Добирался пешком, лесами, не выходя на дорогу, чаще всего — ночью. И никогда не спал там, где его укладывали на ночлег. Дождавшись, когда хозяева заснут, перебирался в какой-нибудь сарай — и там спал с пистолетом (почти таким же, как у меня!) под рукой. Комфорта никакого, зато — экстрим, адреналин, щастье!
После с комсомола деду удалось соскочить — он перевелся в Харьковскую чрезвычайку. Позже, в наше время, с карьеристами из комсомольских обкомов такое часто случалось.
Заниматься в ЧК приходилось, в частности, махновцами. Их, вспоминал дед, простая публика любила. Они ж вели симпатичную социальную политику, то есть не забывали поделиться награбленным с крестьянами. Ишь, популисты! Красные же, входя в село, не могли придумать ничего умней, как эту махновскую гуманитарную помощь у людей отнимать. Ну кому такое понравится? Так что в трудные времена махновцы, подобно моджахедам и прочим партизанам, прятали оружие и прикидывались местными — при, понятно, живейшей помощи туземцев.
На новом месте дед быстро сделал карьеру — дослужился ко командира (пулеметного) взвода полка ЧОН ЧК, далее — аж до инструктора пулеметного дела. Кого чекисты били из пулеметов? Повстанцев, знамо дело… Не таких известных, как «антоновцы», но той же масти. Ну как же честному человеку не пойти бить красных убийц и грабителей? «Земля — крестьянам», наобещали, а после кинули. Кто обманет малых сих, лучше повесить (тому «на шею жернов»).
В детские годы мне казалось, что никогда уж не будет той махновской воли в наших диких степях и нельзя будет взять ствол и вершить суд, какой захочешь, над всяким. Я тогда страдал от того, что меня обделили… Но вот настала — опять — дикая свобода в тех краях… Мечты вроде сбылись, но щастье не настало. Так часто бывает.
Да, наверно, у всех так: в нежном возрасте каждый мечтает о каких-то глупостях, и часто в жизни щастье — это НЕ получение желаемого, а совсем наоборот — когда мечты НЕ сбываются. А у кого сбываются — тому открывается истина, которой человек не рад, и он стоит на краю пропасти, и кругом — безнадега… Круг замкнулся.
В 1924-м дед ушел из ЧК, получив выходное пособие — полный комплект обмундирования и миллион рублей наличными. (Сейчас миллион — тоже деньги неплохие и тоже не фантастические.) И — подался в Донбасс. А там устроился на шахту с игривым названием «Амур». Больше в ЧК он уж не возвращался. К моему давнишнему детскому разочарованию, которое было аж до слез, — ну как же можно добровольно отказаться от геройской жизни? Что ж веселого в унылой шахте, где всегда ночь и пыль?
Да, я думал и продолжаю думать, что дед жил невероятно щасливо в своей молодости, когда всё было позволено и разрешалось убивать, кого хошь, всех, кто не нравится — того и мочи! Где поймаешь, там и мочи! А кроме этого — что ж еще, рассуждал я (в нежные годы), имело право называться щастьем?
Дед переменил на это взгляд — через много лет, перед самой смертью. (Про это надо отдельно.)
Засыпая детским сладким сном, я думал про то, к каким играм склоняли деда в его дошкольные годы его подружки. Но он, небось, им всем жестко отказывал! Железный же настоящий человек.