Ну вот, допустим, она блядь… — и что с того?
А может, и не блядь, а просто девчонка веселится, а потом перебесится и станет «нормальной».
Но может же быть и так, что вообще они все — бляди? Да, все — но некоторым удается это скрывать?
И если так, то что лучше — знать или не знать?
А вдруг выяснится, что бляди лучше «порядочных»? Или — что это всё вообще неважно?
В юности я много про это думал, терзал себя. Небось, как и всё пиздострадатели. Это самоистязание я практиковал для того, чтоб найти истину! Какая ерунда нас волновала… К щастью, жизнь тогда вязла свое, мы с Марлис помирились и снова слились в объятиях. Жизнь такая короткая, ну и что теперь, отравлять себе ее остаток? Мы стали не разлей вода как и были до моего сенсационного открытия.
В промежутках между нашими молодежными упражнениями мы вели длинные беседы про всякое, неважно про что, главное же — обмен эмоциями, а это куда важней чем обмен любовными жидкостями. Детство, любимые книги, поездки, первый секс и прочее в таком духе, про это щебечут все юные любовники. И вот со всей неизбежностью в одну прекрасную ночь мы с ней споткнулись о наших дедов.
— Мой дед был в России!
— Когда?
— Когда, когда… Тогда. Он сидел в лагере под Тулой.
— А, в плену. В SS служил? — ничего личного и никаких шуток, просто это первое, что лезло в голову.
— Ты что! Как ты мог подумать. В пехоте он был.
— Убивал наших… — подумал я. — Из пулемета косил. Молодых ребят. Вот тварь!
Кто тварь, я сам не мог сразу точно сказать. Или дед-фашист, или его внучка, которая вот не стеснялась ездить в страну, которую жег неким старинным до-вьетнамским напалмом ее дед. Ну то есть не буквально напалмом, но все равно зверствовал же. Это родство моей подружки с фашистом, бывало, портило мне настроение и аппетит. В такие моменты я ловил себя на странном ощущении — русские девки, которые попадались тогда мне на глаза, резко подскакивали в моем подсознательном рейтинге, начинали вдруг казаться заведомо привлекательней чужих. Только потому, что они не иностранные, а свои! Какое ж это было удивительное чувство…
Дедушка-фашист этот не шел у меня из головы. (При том что я, конечно, не исключал, что у какой-то знакомой русской дед мог оказаться власовцем. Или палачом из НКВД. Или маньяком, серийным убийцей…) Я представлял себе старика в немецкой серо-зеленой форме. В каске. Со шмайссером в руках. С закатанными рукавами, вот! Мне казалось, что я прям вижу его отвратную ухмылку. Он уверен в своей безнаказанности, а я с этим ничего не могу поделать…
Мне иногда вспоминалась простая мечта из детства, из нежного возраста: приехать в Германию, искать там фашистов — и казнить их. С детской точки зрения, справедливость бы восторжествовала!
— Ты, сука, убил моего деда?
— Nein, nein, ja не убиваль.
— Убивал убивал! Вот и погибель твоя пришла!!! Думал отсидеться? И внучку твою прибью. Фашистское, стало быть, отродье. И от ваших трупов пойду прочь — с высоко поднятой головой, опьяненный победой. На Белорусском вокзале меня встретят как героя, и потом будут крутить эту хронику в кинотеатрах перед фильмами.
Что-то такое мы, пацаны, думали когда-то. Немец — он и есть немец, грохнуть его, и все дела. Спасибо за это скажут. Люди доброй воли. Вот такая мысль времен раннего детства выскочила из глубин сознания. Уж не помню, удивился я тогда или нет. Но, конечно, это переживание показалось мне немного странным. Как ни приятно убивать врагов — думал я ни с того ни с сего, — но, с другой стороны, всё ж лучше make love not war.
Мне казалось, что наши, совецкие, смотрят на меня с холодным осуждением. Как мне, кстати, понравилось это словечко «наши», которое выскочило само собой, а? Наши. Ах вот как — «наши».
И таки да, я помню, как на меня смотрели соседки Марлис в русской общаге… Да, когда я отучился в Рейхе и вернулся в Союз, она поехала ко мне. Для этого как-то там протырилась в совецкую аспирантуру.
И вот во взглядах русских я читал примерно такое:
— Ну что, полицай ты этакий! С фашисткой связался! А мы тебе нехороши. У нас не у всех есть парни, между прочим. Дрочим с тоски… Гад ты, и всё, после этого. И больше никто.
И еще одно было у русских девок переживание. Там, на этаже, было штук шесть сортиров. Немки вероломно, без объявления войны, оккупировали один — и врезали в дверь замок. Я брал у них ключ, идя до ветру. Там внутри было странно: чисто, лампочка на месте, бумажный дефицитный рулон. Полотенце. Всегда было мыло — в сетчатом таком мини-мешке, чтоб не скользило, не вылетало из рук.
— Что ж вы захватили туалет! Он ведь для всех! Как это — нам нельзя туда ходить!!! Замок врезали! Не имеете права!