Я снова ничего не сказал Димону. А он не знал. Про Женю, в смысле про финал. Непонятно было, в каких терминах ему это растолковывать. И какого от него ждать ответа. Да идите вы все к черту, я ж не воспитатель в интернате для олигофренов, чтоб рассказывать вам, что такое хорошо и что такое хуёво!
Дальше всё получалось совсем мутно. Если твой друг — убийца, что ж, отказываться от него, отворачиваться? Вычеркивать из жизни? Да? Да или нет? Если вы делаете добро любящим вас и тем, кого любите вы, и вознаграждаете чужих за добрые дела — много ли в этом доблести? Заметьте, не я первый это сказал. Кто же посочувствует грешнику, которому ставят прогулы в аду? И ждут его там как родного? Что же, никто не пожалеет его? Он точно сразу проклят?
Впрочем, ничего такого я не думал, а просто пребывал в оцепенении. И меня не удивило то, что случилось позже. Когда случилось то, что случилось… С Димоном.
Да, так я помчался тогда с каникул к нему в общагу, прям из аэропорта, с чемоданом — рюкзаки в те годы были не в моде. Отчего я рассчитывал его застать дома вот ни с того ни с сего так, средь бела дня? В домобиловскую эпоху? Так мы же переписывались, он знал, в какой день я прилечу. Конечно, сразу к нему, иначе и быть не могло, он это понимал, без вариантов. Я вошел тогда в его комнату без стука, дверь всегда была открыта, да чего там красть.
Его койка была дальняя левая, у окна. Так вот на ней сидели двое. Ближе ко мне — Димон, а под его рукой — как ни странно, Инга. Он смотрел на меня с растерянной неяркой улыбкой. Она — тоже с улыбкой, только очень грустной.
— О, привет! Привет всем! — сказал я. — Вот и повод выпить, за встречу, конечно же!
Немцы опять в Подмосковье, опять дошли до Москвы, — сказал я себе, подумав про нее. В «Комедиантах» по книжке Грина Лиз Тейлор — на нее страшно была похожа моя мать в молодости — сыграла немку, отец которой, нацист, после войны был пойман и повешен. Инга не рассказывала мне про своего деда, он вполне мог быть и эсэсовцем, как они там тогда любили, и при чем тут она? За давностью лет… Но вот этот немецкий военный флер все равно не оставлял меня, никогда, и всякий германский старик пробуждал во мне только одно — известно что…
Со мной была бутылка перцовки и кусок вареной колбасы.
Мы все молча обнялись и сели за стол. Я был рад, что вот, наконец, свободен! Женат-то я на Инге и так не был, да мы и расстались уже, но что-то висело на мне, как-то придавливало к земле. Невидимые узы душили. Слабо, но ощутимо. И вот теперь — всё! Инга отстегнулась от меня. Теперь она чужая, она — отдельно. Свобода. Легкая, веселая и — полная. Была радость оттого, что вся эта наша история кончилась, ко взаимному удовольствию. То есть — к моему и к его. К Инге я в голову не заглядывал, даже и не пытался, от греха подальше, но чего уж тут, нешто этой плохо для нее — заполучить тепленьким такого премиального красавца — моего друга. Как странно, что она была в этом городе, в этой комнате, куда меня забросило пусть в гости, но со всей неизбежностью! Нет на свете более ненужной вещи, чем любящая женщина, к которой ты равнодушен, даже если относишься к ней в целом неплохо. (Кто первый это сказал? Не помню.) Зачем она тут? Давно ли? Как попала? Почему всё повернулось так? Ну, это всё было не так важно, как окончательное решение вопроса о моих с ней отношениях.
Слово за слово, через полгода они расписались, сняли квартирку, и я по старой дружбе — или по старым дружбам, или по любви и дружбе, совет да любовь — навещал молодых в их гнездышке. Бывало, придешь к ним с пустыми руками (будучи на мели), а Димон уж встречает меня у двери и быстро засовывает в мой портфель две или три «Перцовки», и торжественно заходит со мной и этим портфелем на кухню, где гостеприимно шкварчали на сковородке котлеты, — вот, гость принес выпивку, ну не отказываться же от подношения, в самом деле!