А как же большая чистая мужская дружба?
За которую мы все отдали бы жизнь? Тогда. По крайней мере, я был в этом убежден.
Ну, может, кто-то и отдал. Не свою, так чужую. Такое бывает. Ну и потом дружба, не дружба — так ли уж она важна? Сколько на наших глазах разрушилось дружб и иных высоких отношений. Смотришь — только что перед нами был некий сверкающий мир, и в нем — сплошь ангельского пошиба люди, но вдруг из-за какой-то ерунды, из-за малых даже денег всё разваливается и то, что ты прекраснодушно считал сказочным дворцом, вдруг оказалось трущобами… Да это с самого начала и были трущобы, все это видели — кроме тебя одного.
Какие преступления кажутся невозможными ни при каких обстоятельствах? Вообще — и, в частности, в ситуации высокой дружбы? Я думал про это, помирая, то есть в кавычках «помирая», — в кавычках потому, что в тот раз я не умер же, а почему-то, непонятно почему, застрял здесь, на поверхности. Думал я, думал — и ничего не надумал. А потом выкарабкался и зажил себе дальше, отбросив мысль о (собственноручном) закрытии проекта.
Мой дед в ту пору был не только жив, но и даже весьма бодр, на восьмом десятке. К нему я и поехал после похорон Димона, в том нашем бывшем городе, куда мы привезли консервы из человечины — мертвеца в цинковом гробу. Я был в те дни в рассыпанных чувствах, полуразобранный.
Мы все жили когда-то там, на нашей малой родине… Огромный дымный завод в центре, вокруг которого построен город, и люди живут среди железного лязга и ядовитого разноцветного дыма, в спектре от черного до красного. И этот дым медленно, с шипением поднимается в небо и висит над мартенами, домнами и прокатными станами. После, через много лет, вышел «Груз 200» (не к ночи будь сказано), великое балабановское кино, тоже с цинковым, как у нас, «у нас», гробом. Там по сюжету, все помнят, сумасшедший мент привез к девице домой цинк с запаянным внутри ее десантником, убитым непонятно где и за что, — казенные же фразы не в счет, кто ж им верит. Там, в том мрачном покойницком кино, всё крутилось вокруг примерно такого же снятого с натуры завода — да не в наших ли краях? «Маленькая Вера», прогремевшая в перестройку в довоенном еще Мариуполе, да он вообще тогда, небось, еще Ждановом назывался — знакома публике, и незатейливая жизнь простых, очень простых людей там показана тоже без всяких прикрас, это вовсе не гротеск, как может показаться яйцеголовому зрителю. (Точнее, могло тогда показаться.) Или — взрывы с последующими массовыми похоронами: в этом нет и не было в наших краях ничего этакого сугубо военного. Сколько ж там случалось аварий на шахтах. После них, через некоторое время, появлялись ровные ряды могил с надгробиями в единой стилистике, и на черных этих, под уголь, обелисках — общая дата смерти, ну, кроме пары-тройки ребят с того же участка, которые доходили позже, в больницах, и были зарыты досылом, уже не очень торжественно. Но всё ж не тайком, как после — псковские десантники, погибшие в том же самом Донбассе, якобы в отпуске, только не под землей, а на поверхности.
И кругом же степь, дикая степь. Совсем рядом там — знаменитое Гуляй-Поле, махновские места. Такие вещи, как дикая вольница — не проходят бесследно, память о ней давит на мозги и толкает к анархии, когда плевать на авторитеты и правила, и законы. «Да, скифы мы, да, азиаты мы», — для кого-то это чисто книжное, эстетское, всего лишь поэтический прием. А я всегда знал, что это про нас, донецких, выросших в степях, где границы не поставлены и не обозначены, где спят курганы темные и повсюду каменные половецкие бабы с обвисшими сиськами — привет от древних отморозков-кочевников, которые творили всё, что им в голову взбредало. Эти серые пыльные шахтные поселки кругом, раскиданные по степи, как хутора, среди дикой природы, изуродованной терриконами, где редкие девятиэтажки смотрелись архитектурными чудесами, что твой Нимейер в Бразилиа Сити. Там редко у кого был пиджак, а потому что — да на кой он, зачем придурком выглядеть? Какие кафе с ресторанами, зачем они, когда можно дома на кухне, в майке, выпить самогоночки, под сало с цибулей, или вечером на детской площадке, а еще лучше — в гараже в своем! И баба должна быть такая, чтоб было за что взяться, ого-го! В нашем городке в самом центре торчал один-единственный театр, он стоял пустой, если в него не нагоняли вьетнамцев — при Советах они учились в ПТУ на шахтеров и после летели обратно к себе в Хайфон рубать уголек. Там эта яблочная кожура культуры, про которую говорил Ницше (или Фрейд? поди их всех запомни, у нас там про них редко говорили), — была еще тоньше, чем в больших городах, а раскаленная бездна под была не красивым образом, но простецким описанием повседневности. Внутри терриконов тлели остатки угля в породе, иногда был виден дымок… Немного похоже на вулкан. Смельчаки, залезавшие на террикон из удальства, иногда проваливались вниз и запекались там в глубине живьем, в этмо маленьком, как бы игрушечном аду.