Сердце Оленьки стиснулось: что она делает в этой машине, которую прислал за ней начальник СМЕРШа Советской страны, поклявшейся сделать пустыню из Германии? Но разве у нее был выход? И разве она желала нацистам выиграть эту войну? И не лучше ли сегодня оказаться на стороне победителей? Ведь она всегда делала все, чтобы выжить и обеспечить свою семью, — с этой точки зрения ответ был ясен! Постаравшись успокоиться, Оленька позволила усталости победить и задремала.
Проснулась она от того, что машина свернула с большого шоссе и двинулась куда-то вправо по незнакомой узкой дороге. Здесь воздух не так был насыщен гарью и разрушения казались не такие чудовищными: один дом из трех.
— Куда мы едем? — разволновалась Оленька. — Разве не в Глинеке?
— А вам ничего не сказали? — удивился Дима. — Вам предоставили дом во Фридрихсхагене.
— Что значит — предоставили? У меня есть свой дом в Глинеке.
— У вас был дом в Глинеке, но теперь он уже не ваш. Там американская зона, а вы будете жить в советской зоне, во Фридрихсхагене.
— Что такое Фридрихсхаген? Где он, этот Фридрихсхаген?
— Пригород Берлина, где-то в Брауншвейге. Я там никогда не был, но говорят, это чудное место на берегу озера.
— Но у меня же семья и все вещи в Глинеке!
— Не беспокойтесь, все должно быть доставлено во Фрид-рихсхаген, а может быть, уже там.
— Если вы там никогда не были, как вы туда доедете?
— У меня карта — вот, посмотрите, — и он протянул Оленьке карту.
— Ничего не понимаю! Как вы разбираетесь в этой путанице?
— Я привык и сразу вижу, куда надо ехать.
— А адрес вы знаете?
— Конечно. Шпреештрассе, 2.
Оленька не успела решить, этот Фридрихсхаген — награда или наказание, как они туда приехали. Улицы городка были разрушены меньше других и выглядели даже мирно, словно война прошла мимо. Здания, окруженные деревьями, выглядели нарядными, хорошо ухоженными. Дом, предписанный Оленьке, был не хуже соседних, а кое в чем даже лучше: лужайка перед ним так удачно сбегала к озеру, что переходила в уютный песчаный пляж. Оленька быстро обошла дом — он был гораздо больше и благоустроеннее ее виллы в Глинеке. Так что можно было расценивать новое жилище как награду.
Кроме того, дом был меблирован, причем мебель во всех комнатах стояла дорогая, частично античная, что заставило Оленьку задуматься.
— А где хозяева этого дома? На каких условиях они его сдали? — спросила она Диму.
— Они его не сдали. Глава семьи — крупный нацистский преступник, он арестован, и его имущество конфисковано.
— А его семья?
— Я не знаю, что происходит с семьями крупных нацистских преступников, но вряд ли их жизнь устлана розами.
— Ладно, бог с ними, но я бы хотела знать, где моя семья и мои вещи. Вы же обещали их сюда доставить.
— Они вот-вот должны прибыть! — Дима выглянул в окно и закричал: — Да вот они, подъезжают!
Действительно, к дому подъехали два воинских грузовика с вещами, а за ними очередной трофейный «Опель-Кадет», из окон которого выглядывали дорогие личики Адочки и Веры. И к своему удовольствию Оленька увидела, как из кабины одного из грузовиков выпрыгнул ее новый друг Альберт. У него в руке была большая корзина с аккуратно уложенными любимыми горшочками из ее оранжереи.
В ночной тишине, когда закончился вечер, полный поцелуев, объятий, слез и эмоциональных рассказов, Оленька долго не могла заснуть. Хорошо было чувствовать на своем плече руку спящего Альберта, но инстинкт выживания, выработанный за многие годы, подсказывал ей опасные мысли. Несомненно, предписанный — а не подаренный — ей дом прекрасен и полон комфорта, но не напоминает ли он ей кусочек сыра в мышеловке? Зачем понадобилось перевозить ее из американского сектора в советский? Чтобы защитить или чтобы заключить под стражу?
Постепенно становилось ясно, от чего избавлена Оленька и ее дочь. Тысячи немецких женщин, мужья которых были убиты или взяты в плен, сгонялись на развалины немецких городов, лежащих в руинах. Иногда лопатами и кирками, а зачастую просто руками они разбирали запекшиеся обломки домов. По возвращении домой — куда они могли вернуться, если большинство зданий были разрушены? — их не ждал сытный ужин. В стране царил жестокий голод, мало кто выпекал хлеб, картофельные поля были вытоптаны танками, выживший в тотальной войне скот реквизирован на нужды победивших армий, самой распространенной женской профессией стала проституция. И ясно было, кого в этом ужасе винить, но возникал вопрос: почему этих виновных поддерживал немецкий народ?