От строчки до строчки, жадно и быстро перечитал он каждый листок — глаза затуманились слезами.
— Извините, — сказал он, со звоном ударившись о железный столб. Был он почему-то на тротуаре и, наверное, куда-то шел.
Прослеживая развитие мысли ее и чувства, он торопился поймать девушку на противоречии, на пустословии, на самообмане, он переворачивал листки, чтобы уличить ее… Она не оставила ему такой возможности, он принужден был разделить с ней все, она захватила его воображение, она повела его за собой, убедила его — и тем уничтожила. Нежная, чудная, обаятельная, без всякой жалости, она закатила ему пощечину, даже не подозревая, как звонко.
И, однако же, наперекор раскаянию, потребности бежать к телефону и тут же, ни минуты не медля, послать Трескина ко всем чертям, Саша чувствовал, что не в силах расстаться с девушкой. Девушка, которой он нанес тяжкое оскорбление, тем более ужасное, чем лучше была исполнена литературная работа, стала возлюбленной воображения. Она была нужна ему, чтобы как-нибудь оправдаться — ибо оправдаться он мог только перед ней, не перед собой. И она была необходима ему, чтобы знать, что произойдет дальше. Сюжет уже не подчинялся целиком его власти, не в силах он был завершить роман в одиночку, без девушки Трескина.
С муторным ощущением провала Саша начинал сознавать, что творческого запала хватает ему как всегда лишь на завязку, на то, чтобы в занимательных положениях расставить героев, обрисовать тревожный фон и обозначить обстоятельства, которые позволяют рассчитывать на энергичное развитие событий. А чем мощнее заявлено начало, тем больше и грех бессилия. И новый этот роман, уже понятно, не завершенный, развалившийся в самом начале от чрезмерного внутреннего напряжения, должен лечь новой виной на и без того отягощенную творческую совесть.
— Слушай, Юрик! — говорит Саша, вернувшись в контору Трескина. — Я прочел письмо нашей девушки.
— Класс, да?! — кивает Трескин, не выказывая беспокойства. Он словно не слышит вызова.
— Есть разговор…
— Коньячку? — говорит Трескин, поднимаясь из-за стола.
— Пожалуй, — Саша сдерживает себя.
Это будет разговор двух мужчин. Двух мужей. Точнее, мужа и любовника. Как цивилизованные люди, без истерики и без особой фамильярности они заново поделят за бутылочкой коньяка принадлежащую им женщину. Они сумеют договориться. Мужу останется память и сознание собственной цивилизованности, любовник уведет женщину. Если только они не порешат это как-то иначе. Одна бутылка коньяка отделяет их от окончательного решения. И они не торопятся — цивилизованные люди.
Саша принимает пузатую бутылку, оглядывает ярлык, даже шевелит губами, пытаясь разобрать французские слова. Потом он берет бутылку за горлышко и без лишней суеты, но с чувством и с отмахом в плече опускает бутылку на голову Трескина, который услужливо склонился вперед, чтобы объяснить Саше, что «cognac». — это и есть «коньяк». От удара Трескин закусывает язык, cognac обильно заливает лоб, щеки и мертвенно закатившиеся глаза. На звон лопнувшего сосуда влетает секретарша Аллочка — в белоснежной рубашечке, коротенькой юбочке и в чулочках.
Бум! — окончательно рухнул, поколебавшись, Трескин.
— Помогите шефу, — говорит Саша, — тут какое-то недоразумение.
Он брезгливо стряхивает брызнувшие на куртку капли cognac’a и поворачивается к выходу… Тут вслед за Аллочкой с выражением ужаса на лице вбегает в распахнутую дверь девушка Трескина.
— Трескин, — слабым голосом говорит она и, побледнев, как… как… очень сильно побледнев, хватается за косяк.
Девушка босиком. На ней синий балахонистый комбинезон, какой носят щеголеватые грузчики, и трогательная белая маечка.
— Что ж ты наделал?! — сверкает она глазами.
— А что такого? — невинно говорит Саша, притворяясь, что не замечает простертого на полу, залитого cognac’oм Трескина.
— А деньги? — говорит девушка.
— Какие деньги?
Расслабленной длинной кистью руки она бьет его по щеке.
Ужасная боль и стыд.
А деньги? — щеки его горели, словно избитые. — А деньги? Которые ты взял за эту подлость?
Деньги нужно вернуть Трескину.
Он пытается представить, как сделает это завтра… И останавливается перед невозможной, невероятной пошлостью сцены. «Я прочитал письмо и решил вернуть деньги».
А если бы не прочитал, то не вернул бы? А если бы прочел, но другое — не столь яркое и сильное, что-то попроще, не столь убедительное — тогда бы что? Не есть ли что-то ужасно пошлое в том, что моральность или неморальность денег определяет грань чисто литературная? Достоинства стиля и изложения в письме девушки побуждают вернуть деньги, тогда как грамматические ошибки и кляксы избавляют от всяких обязательств перед собой и перед другим, так что ли?