— Потерпи немножечко, потерпи, я сейчас! — Он опустился на колени, сдерживая жгучую потребность целовать… целовать израненные ее ноги, и бережно-бережно, мучительно бережно, содрогаясь от собственной неловкости, принялся закатывать вверх запыленные штанины, чтобы омыть ступни. Девушка застонала — вода обожгла запекшиеся раны. Он ощущал шершавый, сбитый о камни след, касался ссадин, различая пальцами застрявший в трещинках кожи песок. А когда начинала она постанывать, искривляя губы и жмурясь, мычал в ознобе и сам. Вода в тазике мутнела, приобретала бурый оттенок.
Оглядываясь в поисках полотенца или чистой салфетки, он догадался, наконец, стащить с себя футболку. Мягкая белая ткань невесомо ласкала израненные ноги.
Потом он повел влажными ладонями вверх, плотно и бережно обнял икры — гладкие крепкие ноги ее вызывали озноб, озноб нежности. И он задержал руки у нее под коленями.
— Где ты была? Где ты ходила? Я звал тебя. Ты не слышала?
Она глядела, силясь понять.
Неясное движение в коридоре заставило Сашу насторожиться.
— Подожди! — сказал он. — Не бойся! — Быстрым, но осторожным движением выключил на столе свет и выскользнул из комнаты, приоткрыв — только-только протиснуться — дверь.
Понадобилось совсем немного времени, чтобы освоиться в неподвижной глухой полутьме, прислушаться и вернуться.
— Ты здесь? — тихо позвал он в комнате.
Девушка не ответила.
Скоро он понял, что не может различить свою странницу на неясных тенях кровати. С ужасным, больно стиснувшим сердце предчувствием он позвал тогда еще раз, в голос:
— Ты где?
Нет ответа. И никого в комнате.
Он включил свет.
На забрызганном полу стоял тазик с бурой от крови водой. Примятый край постели еще хранил тепло ее тела…
Слезы стояли у него на глазах, когда перечитывал наброски. Изодрав их в клочья, Саша взял новый лист, совершенно чистый.
«Ты мне нужна!» — страстным призывом к Ней началось письмо.
24
«Ты мне нужна! — едва развернув лист, Люда схватила глазами строчку и опустилась на стул, не отрываясь от письма. — Вчера я не знал, что люблю тебя, а сегодня знаю. Непонятно, как и когда, каким образом я осознал совершенно отчетливо, что люблю. Люблю страстно, мучительно и безнадежно. Любовь эта есть постоянное ощущение потери, я теряю, теряю, теряю, теряю тебя, словно бесконечно, с остановившимся враз сердцем падаю. Больше я не боюсь своей любви и не могу скрывать ее от себя — все бесполезно, я падаю, и кружится голова.
Ты нужна мне — это не заклинание, не мольба, я ни о чем не прошу, это мое целодневное с утра до вечера состояние, я просыпаюсь и ночью с тоскливым ощущением потери.
Ты нужна мне, потому что с предельной отчетливостью я ощущаю вокруг себя леденящую пустоту. Эта пустота побуждает меня к безостановочному движению, к постоянному напряжению ума и тела, кружится голова, но я поднимаюсь в гору, в разреженную высоту, каждый шаг отзывается болью отупевшего от усилия тела, а я тяну и тяну, поднимаясь все выше по краю пропасти, узкая каменистая тропа бесконечно тянется вверх и вверх — когда-нибудь я рухну на колени и не смогу встать, в этой горной пустыне сомлею. Спаси меня, если можешь! Спаси меня от пустоты безостановочного движения.
Прежде я представлял себе свою работу да и саму жизнь средством удовлетворить тщеславие, получить свою долю удовольствий, во всяком деле я видел прежде всего результат, успех, достижение. По с годами я начал понимать, что нельзя достигнуть успеха, упуская из виду то, что ведет к нему, — работу; с годами я все больше стал ощущать: для того, чтобы достигнуть чего бы то ни было вообще, нужно сосредоточиться на движении, движение все больше становилось самой сутью жизни, тогда как маячащая в заоблачных высотах цель теряла ясные очертания и отдалялась. Наконец я понял, что движение — это и есть моя участь до конца жизни. Мне стало страшно.
И тогда я понял, как мучительно мне не хватает тебя. Сначала я это понял и ощутил, а потом тебя встретил.
Не знаю, что такое любовь с первого взгляда, то, что я испытал не было любовью, нет, я не могу это так назвать — это было, скорее, изумление. Не проходящее и радостное изумление от каждого твоего слова, движения, поступка, от облика твоего и манеры держаться, от каждой принадлежащей тебе вещи, ибо все это без единого исключения и безупречно принадлежало той, кого мне так не хватало и кого я не рассчитывал никогда встретить. Это было изумление от того, что ты действительно, самым несомненным образом существуешь. В это трудно было поверить. Ты говорила слово, делала замечание, секунду назад я не мог предположить, что ты это скажешь, и тут же сразу понимал, что именно так должна была говорить та, кого ждал. Каждое неожиданное слово твое и каждый неожиданный жест я узнавал, едва только слышал и видел. Ошеломительное, ни с чем не сравнимое чувство: заново я открывал изначально знакомое! И больше, больше того! И радостное изумление от сознания, что жизнь богаче, полнее, ощутимее любых грез и сновидений. Ни в каких мечтаниях не снился мне твой голос, пленительный и волнующий. Иногда я вслушивался в мелодию голоса, пропуская смысл сказанного, постигая сказанное не разумом, но чувством. Полный неизъяснимой прелести голос твой звучит во мне и сейчас, как мучительно ускользающая мелодия. Голос уходит, все труднее восстановить его в памяти, но невозможно забыть (и это навсегда со мной), какое сладостное потрясение вызывал он во мне, нежность и опустошение — переплетение чувств, в которых нельзя было разобраться, — оставалось одно, замереть. Знала ли ты когда-нибудь, каким гипнотическим воздействием обладает произнесенное тобой слово?