— Дай мне время, — отвечала она серьезно, без скидки на дурашливую форму, в которую Трескин облекал свои чувства.
Тихая ее твердость удивила Трескина. Почему-то он не предвидел сопротивления после того, как поступился гордостью сам. Он долго молчал, а затем сказал, не сумев скрыть обиды:
— Пообещай тогда, хоть для смеха, что никуда не выйдешь из номера, покуда я не вернусь. До моего возвращения. Это не трудно?
— Не трудно. — Она улыбнулась.
Трескин поднялся, чтобы одеться.
— Загляну в контору — что у них там, в самом деле. Может, и вправду придется милицию вызывать, если еще не вызвали. Чепуха какая-то. Галлюцинации. Загляну и вернусь. Я скоро.
Когда Трескин вышел, Люда разрыдалась. Не было у нее причин — плакать, но осталась одна — развезло. Разыскала трусики, оказавшиеся на полу, надела майку и вот, взявшись уже за брюки, светлые и короткие, выше щиколотки, разрыдалась — опустилась на кровать и заплакала, разложив брюки на коленях. Слезы текли… Но нет, это не была обида. Нельзя сказать, чтобы Люда позволила себе увлечься обидой. Тем более не могло это быть и разочарование — разочарование поздно приходит, много позже, чем слезы. Вряд ли это было вообще определенное чувство. Слезы текли сами собой — оттого, что поджалась губа, напряжение сошлось к переносице, в глазах защипало, и навернулись слезы; а когда вздохнула, протяжно и судорожно, тогда — разрыдалась. Испытывала она потребность плакать, и это была единственная причина, которая понуждала ее плакать, слезы катились, доставляя сладостную боль.
Она утиралась запястьем и наново бралась одеваться: просунув ногу в штанину, начинала вздыхать, мелко заглатывая ртом воздух, опускались веки, и вынуждена была она останавливаться, чтобы переждать жгучую волну в груди.
Так, с остановками, он натянула брюки, поправила постель и взялась за грязную посуду, оставленную на столе с вечера. Гостиница угнетала ее. Угнетали два одинаковых набора полотенец. Угнетали пустые ящики письменного стола, пустая тумбочка и пустые шкафы, годные на что угодно и ничего в себе не содержащие. Угнетали не задернутые на окне шторы. Задернутые угнетали тоже. Угнетала железнодорожная теснота проходов и полная невозможность покинуть помещение, как невозможно оставить на ходу поезд. Грязную посуду она сложила в рукомойник и поискала веник, чтобы замести на полу крошки. Веника не было, хотя имелись щетки, сапожная и платяная. И это тоже было, как в поезде: особая беспомощность пассажира, который пользуется лишь строго предписанными удобствами и возможностями — не более того; особая несвобода пассажира, который не замечает своего временного заключения лишь потому, что добровольно на него пошел.
Не закрывая дверь в туалет, Люда принялась за посуду и снова должна была останавливаться — над недомытой тарелкой; глаза мокрыми руками она не трогала, только наклонялась, позволяя слезам капать прямо в раковину.
34
Сашу задержала ночная компания. На восьмом этаже шла разборка: горничная, надо полагать, это была горничная, увещевала двух жизнерадостных мужиков. Саша не стал ждать, до чего они там договорятся, оставил лестничную площадку, где таился за дверью, и вернулся на балкон — торопиться особенно было некуда.
Он стоял на балконе, когда вывел его из задумчивости шум машины и резкий свет фар, что стлался под ним по земле. Машина не проехала, остановилась прямо под балконом, фары погасли, и тогда Саша разглядел на крыше выключенную мигалку. Отчетливо послышался приглушенный металлический щелчок — открылась дверца, высунулся человек, без фуражки, но в форме. Человек посмотрел вверх, туда, где, замедленно соображая, глазел на него с балкона Саша.
Милиция.
Саша отпрянул, хотя, может быть, этого и не стоило делать — неясно было, чем мог заинтересовать милицию выглянувший с восьмого этажа обитатель гостиницы, если только не допустить, что пятый час ночи обстоятельство само по себе отягощающее вину. Тем не менее, Саша выскочил на внутреннюю лестницу башни и запер за собой дверь.
В коридоре по-прежнему бубнили свое мужики — весьма примирительно, в то время как горничная, судя по интонациям, игривого благодушия своих постояльцев не разделяла. Теперь их не было видно, но трудность заключалась в том, что на пути к восемьсот второму номеру так или иначе приходилось миновать пост, где неугомонные мужики не давали спать и горничной. С застывшим лицом Саша прошел мимо всей компании. Трудно сказать, заметили его или нет, но это уже не имело особого значения.