— Крепко она тебя любит, парень.
Каштан оторопел, помолчал, потом пробормотал:
— Грех вам такое говорить, Кондрат Игнатьевич. У женщины горе. Муж погиб на ее глазах. Она до сих пор — в шоке. А вы про нее…
— Чего ты вскинулся? Я же вовсе не в упрек ей, что она тебя полюбила. Жизнь, брат, всякие извороты преподносит. И никакой тут вины ни у нее, ни у тебя нету.
— Прошу вас, Кондрат Игнатьевич, не будем на эту тему…
— Эк тебя заело! Ладно, успокойся. Понял я, Петрович, что тебя надо срочно уводить в тайгу.
— Поскорей бы! — воскликнул Каштан.
Была у Кондрата Игнатьевича с собой фляга с настойкой женьшеня. Он заставлял Каштана дважды в день выпивать по рюмочке целебной жидкости. Кондрат Игнатьевич всю свою жизнь ходил в тайгу. Был он тигроловом, сборщиком женьшеня. В последние годы возглавлял сезонные бригады заготовителей коры бархатного дерева. Вот Каштан и должен был подрядиться на летний сезон в такую бригаду корозаготовителей.
До сих пор он не признавался ни врачам, ни Полине, что болей туберкулезом. На его удачу, больничный рентгеновский аппарат сломался, и целых два месяца Каштан был избавлен от просвечиваний, которые вызывали у него физическое отвращение. Но вот в самом конце мая аппарат отремонтировали.
Хочешь не хочешь, а надо было идти сдаваться.
Хозяином рентгеновского кабинета был почтенного возраста врач-фтизиатр Аркадий Антонович, которого все звали просто Антонычем.
Каштан пришел к Антонычу и, стараясь унять лихорадочное биение сердца, выложил ему всю правду о своей болезни. Антоныч, расспросив Каштана о ходе лечения, о медикаментах, которые применялись врачами во время его пребывания в туберкулезной больнице, проговорил:
— Насколько я понял, вас лечили всеми ныне известными лекарствами, но безрезультатно?
— Да.
— Ну что ж. Давайте глянем на ваши заслуги и достижения. Раздевайтесь.
Антоныч, посапывая и похмыкивая, всматривался в экран. Стиснув Каштана старческими шершавыми ладонями, крутил и вертел его, поворачивал то боком, то спиной, требовал делать вдохи и выдохи. Наконец спросил:
— Вы не запомнили, часом, когда делали последний снимок ваших легких?
— Запомнил. В первой декаде марта. Перед консилиумом.
— Ага. А не в курсе вы, что именно определил консилиум?
— В курсе. Определили активный распад с обильным выделением палочек. Гематогенная диссиминация всего правого легкого. На снимке оно выглядело как дуршлаг. Слева — верхняя доля тоже покрыта свежими инфильтратами…
— Одна-ако, — протянул рентгенолог, — отовариться вам удалось по высшему разряду.
— А чего мелочиться, Аркадий Антонович.
Антонии усмехнулся. Выключил аппарат и сказал:
— Одевайтесь.
Он сидел ссутулившись, похожий на старого воробья. Задумчиво бормотал:
— Любопытно, очень любопытно. Второй в моей практике случай… И снова — экстремальная ситуация.
Когда Каштан оделся, Антоныч встал, взял его под руку и повел из кабинета в коридор.
— Ну так вот, — сказал он, — ваши легкие уже не похожи на дуршлаг, дорогой мой. Ибо дырок больше не существует.
— То есть как? — растерянно спросил Каштан. — Куда ж они могли подеваться?
— Понимаю, Юрий Петрович, вам они дороги. Но что ж делать, если процесс самоликвидировался. Мы, разумеется, проведем многократные и тщательные исследования мокроты. Но я почему-то убежден, что палочек не обнаружим.
Каштан был огорошен.
— Но разве так бывает? — спросил он.
— В редчайших случаях. На моей памяти только одна такая история. В Газли во время землетрясения засыпало некоего Рыкунова, бациллярного туберкулезного больного. Двое суток пролежал, понимаете, засыпанный под обломками дома, со сломанными ребрами, ключицами и рукой. Откопали. Ожил. Через два месяца исследуем и видим — процесс прекратился. Человек выздоровел.
— Чудеса! — помотал головой Каштан. Он не мог прийти в себя от изумления.
— Ну какие же чудеса. Мне Полина Александровна рассказывала немного о вашей эпопее. Экстремальная ситуация. Чудовищная встряска. Пошли в ход неведомые резервы организма. Вы оказались, голубчик, у той самой красной черты, когда — либо-либо… Лотерея… Вы — везучий?
— В том-то и дело, что — нет. Невезучий я.
— Ну, стало быть, назовем это по-старомодному, перстом или даром судьбы. Вам выпал редкий жребий. Не упускайте его. Набирайтесь сил. Набирайтесь мощи. У вас впереди — вторая жизнь.
Каштан пришел в палату взбудораженный. Кондрат Игнатьевич спросил его:
— Чего раскраснелся, парень?
Услышав новость, обрадовался:
— Выходит, это студеной купелью, не иначе, перешибло твои микробы. Не выдюжили они — сдохли. Это правильно. Теперь надо в тайгу податься, чтобы ты соками налился. Понял? Чтобы больше тебя никакие хворобы не брали. Как только выйду отсюда, тебя забираю — и на все лето. Пойдешь?
— Ну, конечно, пойду! Непременно. Спасибо, Кондрат Игнатьевич!
— До чего вежливые вы, городские, аж в ребрах щекочет, — проворчал таежник.
Неожиданное свидетельство рентгеноскопии привело Каштана в смятение. Он провел бессонную ночь. Неужто жизнь продолжается? Если рентгеновский аппарат не врет и если анализы окажутся благополучными, это будет означать… Невероятно! Чудес не бывает. Но это похоже на чудо… Что же делать дальше? Возвращаться к семье и к работе? Но при одной только мысли об этом тоска хватает за сердце. Чахотка вспыхнет с новой силой. И уж тогда никакого чуда не произойдет. Оно случается, наверно, раз в сто лет.
Надо воспользоваться этим уникальным исцелением, если только оно и в самом деле произошло, и удержать его. Удержать во что бы то ни стало. Закрепить. Думать только об этом и заниматься только этим. Набираться мощи, как сказал Антоныч. Оздоровить, промыть каждую клеточку и молекулу организма. А уж потом решать, что делать дальше.
Он верил и не верил. И все-таки больше верил, потому что и впрямь чувствовал себя с каждым днем бодрее.
После всего испытанного, после того, как он побывал на самом краю бездны и заглянул в нее, одна только мысль о возвращении к прежнему бытию казалась ему нелепой и ужасной. Если жизнь продолжается, то она должна стать иной. Он еще не знает, какой именно, но совсем другой. Подаренные ему годы будут наполнены подлинной жизнью, а не постылым, никчемным существованием.
Он лежал без сна, но это не изнуряло его.
И снова, как в давние годы, звучала в нем мелодия старинного вальса «Ожидание», который он всегда так любил. Он вслушивался в нежный, волнующий мотив, и в нем нарастало желание жить.
Предчувствие светлого, радостного часа заполняло и будоражило его…
Каштан покидал Светлановскую больницу со смешанным чувством радости и горечи.
Радость принесли результаты исследований, проведенных специалистами тубдиспансера. Антоныч оказался прав: туберкулеза у Каштана больше не было.
Травмы, полученные на Аракутане, залечены. Он мог отправляться на все четыре стороны и выбирать какой ему заблагорассудится образ жизни.
Чувства же печали, тревоги были связаны с думами о Полине. Он ничего не рассказывал ей о своих лечебных делах, о намерении уйти в тайгу, не делился планами дальнейшей жизни. Зачем? У нее хватает своих дум и сомнений. Она стоит на распутье, пытается определить, как им с Леночкой жить дальше.
С помощью Кондрата Игнатьевича Каштан оформился на работу в бригаду заготовителей коры бархатного дерева.
Накануне выписки он увидел в больничном саду Полину с дочерью и подошел к ним. Он малодушно умолчал о том, что покидает больницу. Однако Полина почувствовала его волнение. За все время разговора она не сводила с Каштана своих внимательных вещих глаз. Взгляд Полины был тревожен. Проницательность ее удивительна.
Каштану невольно вспомнилась самая первая их встреча на Аракутане. Вот такое же напряжение светилось в ее глазах. Полина говорила тогда о предчувствии беды. И беда пришла.