Кончина игумена Исайи (1807 г.) в Саровском монастыре и выбор нового игумена Нифонта чрезвычайно тяжело отразились на св. Серафиме. До сих пор игумены и Пахомий и Исайя и некоторые другие братья, ко времени кончины Исайи, уже почившие, были духовными друзьями святого, они часто виделись, постоянно вели беседу, Исайя даже, уже смертельно больной, продолжал посещать св. Серафима; братия привозила его в тележке. Но Нифонт, как опять отмечают жития, был далек св. Серафиму, а с ним и вся братия.
Недоверчивость отношений к святому заставляет его избегать разговоров с братией, при встрече с кем-либо из них, он повергается ниц и лежит, пока брат не скрылся из вида. Три года продолжается это молчальничество, его тяжкое отчуждение от братии. Затем св. Серафим переселяется в монастырь и через некоторое время начинает принимать, вообще, всех. И тут по целому ряду признаков видно, что глубочайшее согласие, духовное сродство, какое было у него с прежними игуменами и через них и со всею братией, ибо игумены были духовными выразителями Саровского братства, теперь не только нарушено, но и совершенно исчезло, как бы его и никогда не было.
Игумен Нифонт, ссылаясь на братию, всё время делает те или иные замечания св. Серафиму за его поведение не такое, как у всех и во многом непонятное и даже неприятное для братии. “Зачем, например, он принимает всех без разбора?” Сейчас мы увидим, что, в особенности, их всех раздражает.
Когда знакомишься с монастырской деятельностью игум. Нифонта, понимаешь, как труден был для него св. Серафим! Помыслы Нифонта были направлены в совершенно иную сторону, чем то, что творил св. Серафим. Правда, Нифонт очень ревниво сохранял весь чин Сарова, весь строгий, издревле заведенный уставной порядок жизни и церковных служб и сам им подчинялся, но это для внешнего благообразия, душа его была погружена в материальное строительство. Интересно, что книга, которую мы почитаем патериком Саровским — изображает время Нифонта совершенно иным языком и тоном, чем время духовного братолюбия монастыря.
Патерик повествует о том, что оставлено Нифонтом, как святыня монастыря, им созданная: в бывшем алтаре помещена ризница. Посередине ризницы утвержден стол со многими выдвижными ящиками, в которых по сортам сложены мелкие облачения. Ризы помещены под холщовыми чехлами в искусно устроенных шкафах; в каждом шкафе до тридцати риз и более, они большею частью из дорогой парчи, высокой доброты; вообще облачение многоценное. И здесь прибавлено: через это великолепие риз, еще более величественными кажутся службы в монастыре. Однако, тут же, как реликвия, сохраняется более чем простая крашеная риза первоначальника обители Иоанна.
Нифонт за монастырем выстроил огромный монастырский конный двор. Кроме конюшен, в коих становится лошадей до ста, на дворе устроены помещения на сто рабочих, также келии для смотрителей, столярная, бочарня, кладовая для разных изделий, сараи для сена и каретники для зимних и летних экипажей.
Тогда началась в грандиозных размерах эксплуатация лесных владений. При этом дух скопидомства (характерный для последующей жизни монастыря)* до того обуял игумена и монахов, что они преследовали мельничных сестер, которым св. Серафим давал немного леса для постройки скромной обители. Вот одна запись в Дивееве об этом: батюшка прислал нам для мельницы два столбика и мы сложили их у ворот. Вдруг приезжают из Сарова монахи обыскивать нас. Бранятся: ваш Серафим всё таскает, говорят они, кряжи увез! Показывайте сейчас, где они у вас запрятаны! Показали мы лежащие у ворот столбики — бранятся, верить не хотят: всё попрятали, такие сякие. — “Во, радость моя, говорил св. Серафим Ксении Путковой после обвинения в захвате леса: Суды заводят, кряжи я увез… Судить хотят убогого Серафима, зачем Матерь то Божию слушает, зачем девушек Дивеевских не оставляет! Скоро на Царицу Небесную подадут в суд!” А в другой раз: “восстали на убогого Серафима, ропщут на него, что исполняет приказание Божией Матери”. Интересно отметить, что в то время келейником при Нифонте состоял будущий игумен монастыря (второй после Нифонта) еще совсем молодой человек. Он так ненавидел старца Серафима за его отношение к Дивеевским девушкам, что однажды от злобы сломал у Серафима печку в его келье (летопись)… Вот еще рассказ великой старицы Евдокии тоже о “братолюбии” к ним саровских монахов: “батюшку о. Серафима гнали и преследовали саровцы за его любовь к нам, мельничным сестрам. О. Серафим часто посылал меня или Ксению Васильевну с различными подарками для сестер (мед, елей, холст), но всегда приказывал ходить задними воротами, незаметно мимо конного двора. Но однажды наложил он мне чего-то тяжелого в мешок и велел итти прямо через святые ворота и никого не бояться. А в ту пору в Сарове стояли солдаты и всегда у ворот на часах были. Саровские игумен и казначей с братией больно скорбели на батюшку, что все дает нам, и приказали солдатам ловить нас, особенно меня им указали. Ослушаться батюшку я не смела и пошла сама не своя, так и тряслась вся. Только подошла я к воротам, читаю молитву, солдаты то двое, сейчас тут же-меня за шиворот и потащили к игумену. Притащили меня к игумену в сенки. Его звали Нифонтом; он был строгий, батюшку Серафима не любил, а нас еще пуще. Приказал мне развязать суму. Я развязываю, а руки у меня так и трясутся, а он глядит. Вынимаю, а там: старые лапти, корочки сломанные, отрубки да камни разные и все крепко так упихано. “Ах, Серафим, Серафим! воскликнул Нифонт, глядите-ка, вот ведь какой, сам-то мучается, да и Дивеевских-то мучает” и отпустил меня. Так и в другой, раз дает мне батюшка сумочку и чтобы шла я к святым воротам. Опять повели к игумену. Развязали суму, а в ней песок и камни! Игумен ахал, ахал и отпустил меня. Прихожу, рассказала батюшке, он и говорит: Ну, матушка, уже больше трогать вас не будут. И воистину бывало идешь и в святых воротах только спросят: чего несешь. Не знаю, кормилец, батюшка послал. Тут же пропустят”.
* Сохранилась любопытная справка об одном казначее Саровского монастыря уже девятидесятых годов: монастырская казна отказывалась платить земские повинности (на поправку дорог и проч.), ссылаясь, что императорским указом монастырь освобожден от всяких повинностей. У монастыря была мельница, дававшая доход, и суд постановил, что такая доходная статья не подпадает под императорский указ. Тогда казначей приказал сломать мельницу, чтобы не платить земских повинностей.
Что можно прибавить к этому праведному рассказу? Саровский монастырь ниспал в то духовное состояние, в котором находилась русская церковь, строго охранявшая все обряды и забывшая цель христианства.
Таким образом круг противления совершенно замкнулся.
Старый Саров родил духовного человека — св. Серафима, новый — родил послушника Толстошеева, которыф воплотил в своей персоне ненависть Саровских монахов к новому церковному образованию, созданному Божией Матерью при посредстве Ее избранника св. Серафима — мельничной общине. Но прежде, чем обратиться к изображению прискорбной деятельности Толстошеева, нам необходимо восстановить существенный пробел во всех известных житиях св. Серафима, — именно его истинное отношение к архиереям его времени.
Пастырь и архипастыри
В русской империи было не принято критиковать деятельность архиереев, как бы вследствие высоты занимаемых ими духовных положений. Однако, эта недосягаемость высоты епископов держалась исключительно на духовной цензуре. Их престиж был охраняем не Божией благодатью (как Божиих избранников, святых), не их внутренними достоинствами, а государственной полицией.
Архиерейская недосягаемость совершенно противоречит святоотческим указаниям на отношение народа к епископам. Народ, которому при нормальной (а не искусственно-государственной) жизни: церкви принадлежит право выбора епископов, несет ответственность за плохого епископа — обязан его сменить. Об этом совершенно точно говорят все три великие отца церкви — Василий Великий, Григорий Богослов, Иоанн Златоуст, также епископ Киприан, которому, принадлежит изречение: “церковь в епископе и епископ в церкви”, и вообще все святые, которые высказывались по этому поводу. Таким образом, насколько апостолы и их истинные преемники — вначале мученики (и исповедники), потом избранные Богом от утробы матери, верные свидетели являются чистыми сосудами Духа Святого и потому не нуждаются в обличении церкви, настолько архиереи — выборные от народа (или потом назначаемые высшей церковной властью — часто мало или вовсе не духовные люди) нуждаются в критике, говоря церковно — в обличениях прочих членов церкви. Конечно, церковь, т. е. собрание членов церкви, должна быть для этого на известной духовной высоте, иначе сказать, проникнуться любовью, и епископ охраняется именно этой любовью. При низком духовном уровне обличение может выродиться в злобу любителей критиканов, как их называют. Тут следует заметить, что императорская власть, не разрешая, а даже преследуя критические отзывы об архиерейской деятельности, сама нисколько не церемонилась с этими архиереями, если они, исполняя пастырскую обязанность, не одобряли те или иные постановления государственной власти и или отдельных ее представителей, — таких беспокойных архиереев удаляли на покой, то есть лишали кафедр и заточали (почетно) в тот или иной монастырь. Так, был удален на покой еп. Иемия, архиерей, который пресек (или хотел пресечь) злую деятельность Толстошеева. Его обвинили даже чуть ли в неповиновении распоряжениям императрицы, хотели сослать в Алеутский край, но потом ограничились ближним монастырем.