Устало передвигая ноги, вошел Лагутин. Увидав свою супругу в таком блистательном виде, он обрадовался.
— Клавочка, ты сегодня у меня просто чудо!
Он подхватил ее на руки и, как ребенка, закружил по комнате. Клавочка болтала ногами в лакированных туфельках и визжала. Потом чмокнула его в щеку, оставив на ней отпечаток своих губ, спрыгнула на пол и сказала в тоне капризного ребенка:
— Коленька, у меня к тебе просьба… Самая крохотная.
— Говори, Клавочка.
— Одна городская девочка хочет увидеть своего мальчика. Мальчик у тебя в группе. Это Боря Капустин. Кроме того, она что-то хочет передать от другой девочки Сане Шумову. Котик, ты разреши Боре и Сане выйти после ужина из городка.
— Подожди, подожди. «Девочки», «Мальчики»… Когда ты только успела с ними перезнакомиться?
— Я же тебе сто раз рассказывала: когда Саня заходил за мной, то потом мы познакомились с его друзьями. Так вот, эта Фая… Да что тут объяснять? Действуй, котик, я же прошу.
— Клава, Борис неуспевающий курсант и нежелательно…
— Ой! Ну что ты говоришь! Какое это имеет отношение к моей просьбе, к обещанию, какое я дала Фаине. Или действуй, или… ты меня не любишь!
По щекам ее покатились самые натуральные слезы. Лагутин вскочил и, махнув рукой, помчался выполнять Клавочкину просьбу.
Курсанты строились на ужин. Лагутин вызвал из строя Бориса и Саньку и недовольным тоном, сухо, официально объявил:
— После ужина на час выйдете из расположения гарнизона. К вам гости из города. С контрольно-пропускной я договорился…
Курсанты ушли на ужин. Лагутин направился в библиотеку. Чувство неприязни к Борису не покидало его, хотя после сообщения Клавочки о городской девице, с которой Борис связан, неприязнь вроде бы должна исчезнуть. Впрочем, было тут и другое. Лагутин обратился к начальству с рапортом — отчислить Бориса из школы как не способного к летному делу, а полковник Крамаренко не согласился.
— Капустина обучать, — сказал полковник с присущей ему лаконичностью, — над воспитанием его работать. Все.
Каково было выслушать это Лагутину! Пощечина. Правда, Борис об этом не знал, да что из того? Виноват все же он. «Из-за какого-то сентиментального щенка столько неприятностей!» — с раздражением думал сейчас Лагутин.
— Неужели Фаина? — высказал догадку Борис, когда они с Санькой выходили из столовой.
— Кому же больше? — сказал Санька. — А вот ко мне кого принесла нелегкая? Ума не приложу.
За воротами, в тени тополей, их ждала Фаина. Поздоровались, и Фаина шепнула Саньке:
— Иди вниз по дороге. Там тебя ждут.
Санька пожал плечами — дескать, кто меня может ждать? — но пошел в указанном направлении, Шагов через тридцать его потихоньку окликнули. Оглянувшись, он увидел Клавочку. Она стояла, прислонившись спиной к стволу тополя, и смущенно водила по земле носком туфельки.
— Вы не подумайте, что я что-нибудь такое… — начала Клавочка. — У меня была возможность вызвать Бориса к Фаине, и я заодно решила и вам дать возможность погулять за оградой. Ведь вам приятно? То есть не со мной, а вообще… Ой! Какая я глупая…
— Клавочка, что с тобой? Ты меня называешь, как его величество, на «вы», как будто мы и не пили на брудершафт. И потом ты не только не глупая, а даже гений. Точно как в романе: ты мимолетное виденье, ты гений чистой красоты. Постараюсь отплатить тебе каким-нибудь интересным рассказом.
— Говори, Саня, мне так нравится тебя слушать…
Они пошли по аллее, и Санька начал рассказывать. Ей было немного стыдно, что она украдкой от мужа прогуливается с молодым человеком, но эта маленькая тайна сама по себе была привлекательна. Она много читала романов с тайными свиданиями, с похищениями девушек, с героическими подвигами в честь любимых, а ее собственное замужество вышло таким обыденным! Николай познакомился с ней в кино. Стал провожать, вздыхать, потом сделал предложение. Папа с мамой нашли, что он «видный», и посоветовали выйти за него замуж. Вот и все. Потом скука нигде не работающей замужней женщины. И вот Санька. Правда, он некрасивый, но подвижной, веселый, остроумный. Неужели она должна себе отказывать в этом невинном увлечении? И уж так ли велик грех — пройти под руку с посторонним мужчиной?
По жидкому перелеску Борис и Фаина пошли в направлении, противоположном тому, куда двинулись Санька с Клавочкой. Дорога шла слегка на подъем. Все шире открывался вид на гарнизон. Темнело, и в домах загорались приветливые огоньки. Из казармы долетали слова песни. Хорошо был виден отсюда и аэродром. Там тускло поблескивали крыльями выстроенные в ровную линию самолеты.
Остановились на пригорке. Борис сбросил с плеч шинель, расстелил ее и предложил Фаине присесть. Сели. Фаина прижалась к нему, заглядывая в глаза, зашептала:
— Ты, Боренька, не обижайся на меня…
— Что ты, наоборот!
— Не подумай обо мне плохо… По твоим рассказам я очень хорошо представляю, как вам трудно, и всегда рада хоть чем-нибудь помочь тебе, отвлечь от этой казармы. Спасибо Клавочке, помогла. Это ведь она ждет Саню…
— То есть как?
— Так. Соображать надо…
— Вот это-здорово! — удивился Борис.
Потом Фаина повела легкомысленный разговор, перескакивая с предмета на предмет. Страшно ли летать? Санька говорил, что приехал из Сибири; это правда, что там даже летом под землей лед? Какое вино больше всего нравится Борису? И что он думает об исходе войны?
— Я, например, так боюсь, так боюсь, — созналась она. — Я очень большая трусиха… Хорошо быть мужчиной. Завидую вам.
— Есть, Фая, и девушки отважные. Вот у нас Нина Соколова — летчица, инструктор, и хороший инструктор. (Борис за последнее время разочаровался в Лагутине и завидовал товарищам, попавшим в экипаж Нины.)
— Мне это непонятно, — сказала Фаина. — Как она только может? Страшно быть военным. Я даже не могу представить, как ты на посту стоишь. Ночь. Одиночество…
— Вот уж что не страшно, так не страшно. Скучно только. Стоишь как дурак четыре часа подряд и глазами хлопаешь.
— Неужели четыре часа? С ума можно сойти… Бобочка, а почему же вы по два не стоите? Мне какой-то военный говорил, что так даже нужно по уставам…
— О девочка! Уставы ведь дополняются и изменяются. Стоять по четыре часа мы сами договариваемся. Начальниками караулов ходят свои ребята. Вот, например, Валико. Помнишь, был с нами грузин в тот день?
— Помню.
— Он всегда разрешает. А если меняться через два часа, так не поспишь, только и будешь ходить взад-вперед на пост и обратно. Самая плохая смена у нас третья. С трех ночи и до семи утра. Холодно и спросонья ничего не соображаешь.
— А на том посту ты когда-нибудь стоял? — спросила Фаина, показывая на видневшийся в сумерках курган. Там, на фоне оставшейся от заката светлой полоски неба, ясно вырисовывался постовой «грибок».
— На бензоскладе? Был. Это отличный пост. Ты знаешь, между нами говоря, оберегаешь пост обычно от начальства. Стоишь и смотришь, стараясь не прозевать поверяющего. Окликнул вовремя — благодарность; нет — «рябчика» схватил. А обо всяких диверсантах только в книгах пишут. Так этот пост как раз хорош тем, что с трех сторон этого кургана ровная каменистая почва. Кто бы ни шел, отлично слышно. С одной стороны овраг, но через него поверяющий не полезет — там сплошь бурьян и колючки… Послезавтра я как раз буду стоять на этом посту и, как назло, в третью смену. Так что на зорьке проснешься, обо мне вспомни, посочувствуй…
— Обязательно вспомню, Боренька! — Фаина улыбнулась. — Сейчас еще благодать, тепло, а что будет зимой? Холодно, снег, ветер. Брр! Давай говорить о чем-нибудь другом…
Борис только храбрился, описывая с таким пренебрежением службу часового, на самом деле, когда он стоял на посту, его нервы были напряжены до крайности. Ежеминутно он поглядывал на светящийся циферблат часов, томительно отсчитывая время до желанной смены.