— У вас есть дети?
Сомер с трудом сглатывает. Ей кажется, будто кто-то открыл у нее перед носом морозилку в жаркий день.
— Нет… пока, — произносит она, чувствуя, как перехватывает дыхание.
— О! Это очень плохо, — констатирует Бекки, скорчив на лице гримасу преувеличенной жалости. — Это действительно самое важное, что только может быть в жизни. Ну что ж, когда решитесь, переезжайте к нам.
Бекки уходит открыть кому-то дверь, и у Сомер перед глазами возникает картина, как она хватает эту женщину за волосы и яростно наматывает их на кулак.
— Сомер, прости, пожалуйста, — извиняется Габи и берет ее под локоть.
— Все в порядке, — отвечает Сомер, скрещивая руки на груди. Она чувствует, как к горлу подступает комок, а лицо заливает румянец.
— Я сейчас вернусь. Мне надо в ванную.
Она проскальзывает в коридор и выбегает на улицу, минуя дверь в ванную, запутывается в голубых шарах и быстро спускается по подъездной дорожке. Женщина садится на бордюр. Она не может этого видеть, участвовать в конкурсе на поедание детского питания или в игре «какого размера у Габи животик». У нее нет сил смотреть, как все охают и ахают над каждой вещицей из младенческого гардероба. Она не хочет слышать, как другие женщины обсуждают растяжки и родовые схватки, будто совершают своеобразный обряд перехода. Все ведут себя так, словно быть женщиной — значит обязательно быть матерью. Справедливое допущение. Она и сама так считала. Только теперь жизнь ясно дала ей понять, как она заблуждалась.
Первый выкидыш она приняла с облегчением. Они с Крисом были на тот момент женаты всего пару лет и продолжали учиться в ординатуре. Именно тогда две полоски на тесте на беременность стали поводом для семейных обсуждений. Сомер и Кришнан планировали отложить рождение ребенка до момента, пока она не закончит ординатуру по педиатрии и у кого-то из них не появится стабильный доход и наработанные часы практики. Поэтому, когда через несколько недель беременность оборвалась, они сошлись во мнении, что это даже к лучшему. Но после этой беременности, которая неожиданно наступила и так же внезапно закончилась, для молодой женщины все изменилось. Сомер поймала себя на том, что начала обращать внимание на будущих мам и их гордо выпяченные животы.
После выкидыша она стала винить себя за то, что с ней произошло. Как врач она понимала, что внутренние противоречия не могли стать причиной выкидыша. Но в учебниках по акушерству ничего не было сказано про огромное чувство утраты, которое заменяет собой развивавшегося в материнском чреве крошечного ребенка. Учебник не сообщал, что она будет чувствовать себя потерянной без того, о ком узнала всего месяц назад. После первой беременности в Сомер проснулась сильная тоска, которая, видимо, дремала в ней всегда. Родители дали девушке установку, что ее пол не должен мешать ее же стремлениям. Сомер занималась карьерой и была абсолютно уверена, что она не такая, как остальные женщины. А теперь, впервые в жизни, почувствовала себя в чужом лагере.
Все свободное время Сомер проводила за медицинскими журналами, изучая вопрос деторождения и выявляя все возможные причины выкидышей, вела график овуляции и меняла рацион питания. Она докладывала обо всех своих открытиях Крису, но вскоре поняла по тусклому взгляду мужа, что ему это неинтересно. Он по-прежнему был в ординатуре по нейрохирургии и не понимал ее стремления забеременеть. К счастью, энергии Сомер хватало на двоих, поэтому она не придала особого значения тому, что впервые с момента знакомства они не пошли одной дорогой.
Теперь, вместо того чтобы пить голубой пунш, Сомер сидит в одиночестве на бордюре где-то в загородном захолустье и понимает, что тот день три года назад разделил ее жизнь на до и после. До первого выкидыша она была довольна своей работой, домом с видом на мост Золотые Ворота и друзьями, с которыми они с Кришнаном виделись по выходным. Всего этого было достаточно, чтобы чувствовать себя счастливой. Но после выкидыша она стала ощущать нехватку чего-то важного и значительного, чего-то такого, что затмевало все остальное. С каждым прожитым годом и каждым отрицательным тестом на беременность пустота в их жизни росла, пока не стала похожа на нежеланного родственника, вклинившегося между ней и Кришнаном.
Иногда ей хочется, чтобы наивное счастье их прежней жизни вернулось. Но чаще она мечтает двигаться дальше, туда, где никак не желает оказаться ее собственное тело.
7
«ШАНТИ»
Бомбей, Индия, 1984 год
Кавита
Когда хозяин арбы ссаживает Кавиту и Рупу в городе, солнце стоит высоко в небе, и сестры страдают от жажды и голода. Они тонут в шумном хаосе: сигналящие машины, орущие водители. На улице полно переполненных грузовиков, скота всех видов и мастей, дерзких велосипедистов, рикш и мотоциклистов. Сестры перекусывают одной на двоих порцией чаата и кокосового молока возле уличного лотка. По обеим сторонам улицы тянутся самодельные лачуги с жестяными гофрированными крышами. Возле жилищ сидят на корточках женщины и готовят пищу на небольших кострах, стирают одежду в ведрах с грязной водой.
Рупа спрашивает у торговца чаатом, как найти приют «Шанти». В ответ на вопрос Рупы он лишь качает головой, хотя и впускает двух босоногих женщин в деревенских одеждах в свою лавку. Тогда Рупа обращается к одному из водителей, лениво облокотившемуся на свой автомобиль. Мужчина сплевывает на дорогу остатки семян бетелевой пальмы и меряет Кавиту взглядом. Все начинают выяснять, не изуродован ли младенец, нагуляла ли она ребенка или просто слишком бедна, чтобы оставить его себе. Наконец им на помощь приходит бородатый старик, жарящий на углу улицы арахис. Он рассыпает теплые орехи по газетным кулькам и в перерывах между выкрикиванием «Арахис, горячий арахис» рассказывает им, куда надо идти.
Рупа крепко держит Кавиту за руку и тащит за собой по забитым людьми тротуарам и улицам с оживленным движением. Кавита старается поспевать за сестрой и останавливается лишь раз, чтобы укачать малышку. Рупа смотрит на темнеющее небо и спешащих прохожих. Она наклоняется к сестре и говорит:
— Чалло, бена. Возьми ее вот так.
Сестра подсказывает Кавите, как держать девочку, чтобы можно было укачивать на ходу.
— Надо идти быстрее. Когда стемнеет, тут будет небезопасно.
Кавита подчиняется и ускоряет шаг. Она знает, что через несколько часов Джасу поужинает, посидит у костра, выпивая и раскуривая тонкие сигареты биди с другими мужчинами, и пойдет к ней. Она скажет, что ему не нужно беспокоиться о ребенке, потому что малышку забрали. Наверное, он рассердится. Возможно, даже побьет ее. Но это наказание не идет в сравнение с тем, что она уже выстрадала. Почти два часа Кавита с Рупой молчат. Наконец они подходят к двухэтажному облупившемуся зданию синего цвета. У ворот Кавита чувствует, как ноги наливаются свинцом, каждый шаг дается ей с трудом. Повернувшись к сестре, она трясет головой и повторяет: «Най, най, най…»
— Бена, ты должна, — мягко уговаривает Рупа. — Ты ничего не можешь поделать. Что тебе еще остается?
Рупа подводит сестру к двери и звонит. Все расплывается перед глазами, но Кавита различает, что на двери красными буквами написано «Шанти», то есть «покой». Дверь открывает согбенная старушка в линялом оранжевом сари с рисунком. В руках у нее веник.
Кавита видит, как Рупа разговаривает с пожилой женщиной, но не слышит ничего, кроме звона в ушах. Кто позаботится о моей малышке? Эта женщина? Будет ли она любить Ушу? Во рту у Кавиты сухо, словно туда насыпали песка. Старуха жестом приглашает сестер зайти и ведет их в конец коридора. У входа в кабинет стоит высокая женщина в синем шелковом сари.
— Спасибо, Сарладжи. Увидимся, — доносится мужской голос из глубины небольшого кабинета. Высокая женщина поворачивается, чтобы уйти. В приюте для сирот ее элегантное сари и бриллиантовые серьги смотрятся так же неуместно, как смотрелся бы бенгальский тигр. Увидев сестер, она улыбается, слегка кивает и проходит мимо.