— Добрый день, мистер Грызлобич, — сказал Лемюэль. — Вам как обычно?
— Да, пузырек «Некашлина доктора Кохха» и… — Грызлобич изобразил на сухих потрескавшихся губах улыбку. — Ту черепушку в парике. — Он ткнул рукой в перчатке-митенке, указывая на шкаф, в котором хранился череп прадедушки Лемони.
Лемюэль тяжко вздохнул — кажется, это был не первый подобный разговор. Что он тут же подтвердил:
— Я ведь уже не раз говорил вам, мистер Грызлобич, что череп не продается.
— Я готов сколько угодно заплатить вам за него.
— У вас нет «сколько угодно» денег, мистер Грызлобич. К тому же это семейная реликвия и…
— Он мне нужен! — отчаянно воскликнул покупатель и в порыве чувств схватился руками за край стойки.
— Зачем?
— Я коллекционирую черепа!
— Это неправда.
Грызлобич замялся.
— Ну, может, и неправда… Но я хочу его! Если он у меня будет, все начнут воспринимать меня всерьез.
— Кто «все»?
— Эти никчемные людишки с улицы Слив. И констебли братья Тромперы. У каждого уважающего себя злодея должно быть что-то… жуткое и внушающее почтение.
— Вы не злодей!
— Я стараюсь.
Лемюэль тяжко вздохнул.
— Мистер Грызлобич…
— Вы не понимаете! Мне нужен этот череп! Я буду о нем заботиться! У меня есть очень хорошая щетка, которую я украл у соседа. А он ее купил не где-нибудь, а в лучшей лавке по продаже чистильных средств и инструментов в Габене. У самого господина Шваубера! Вот скажите, мистер Лемони, у вас есть такая щетка?
— У меня нет такой щетки, но…
— Вот видите! Ну пожалуйста, мистер Лемони! Уступите мне ваш череп! У меня он будет в надежных руках!
В подтверждение своих слов, Грызлобич поднял руки и протянул их аптекарю.
Джеймс понял, что спор грозит затянуться, и, пока кузен не успел ответить надоедливому посетителю, сказал:
— Лемюэль, если я вам пока не нужен, я бы отлучился на обед. С самого завтрака во рту не было ни крошки.
Лемюэль кивнул.
— Загляните в кладовку у лестницы на втором этаже. Возьмите на полке слева рыбную консерву. Консервный ключ висит там же, на гвоздике. Только постарайтесь не шуметь — кладовка находится в ведении мадам Клопп, и она будет не рада тому, что я вас туда допустил.
Джеймс вышел из-за стойки и пошагал к лестнице.
Затихший было спор разгорелся с новой силой:
— Так что насчет моего черепа? — заискивающе спросил Грызлобич.
— Он не ваш! — возмущенно ответил Лемюэль. — И я уже ответил вам — мое решение не изменится. Уговоры бессмысленны.
— Я не понимаю, почему здесь стоит то, что нельзя купить?! Это нечестно! И очень несправедливо! Я обижен! Огорчен! Разочарован! Подайте мне книгу жалоб!
— У нас нет книги жалоб…
Грызлобич вдруг расхохотался, и Джеймс, уже поставив ногу на первую ступеньку, обернулся. С видом победителя, раздражающий тип в шапокляке достал из-под пальто небольшой томик, на обложке которого было выведено: «Жалобная книга».
— Вот! Я вам принес! Теперь она у вас есть! И первая запись будет моей…
Лемюэль на это издал звук, похожий на гудок клаксона, который пытались заглушить подушкой.
Джеймс хмыкнул и пошагал наверх. Ему, конечно же, было любопытно поглядеть на то, как маска невозмутимости кузена треснет и рассыпется осколками, но у него было дело. Ради этого дела он и отпросился, улучив момент, пока аптекарь занят. Ради этого дела он и пришел в аптеку со своим чемоданом…
В коридоре второго этажа раздавался храп. Шел он из-за двери комнаты мадам Клопп и заполонил собой все кругом, словно теща аптекаря, сугубо из зловредности, храпела в большой медный рупор.
Джеймс обернулся и бросил взгляд в темноту лестницы. Снизу по-прежнему доносилась перебранка Лемюэля и Грызлобича…
«Что ж, им сейчас явно не до меня», — подумал Джеймс и, с тоской глянув на дверь кладовки (есть и правда хотелось), шмыгнул к двери комнаты Лемюэля.
«Только бы было незаперто!»
Повернув ручку, он открыл дверь — видимо, кузен не думал, что к нему кто-то может забраться, — и быстро вошел в комнату, огляделся…
Место это подходило Лемюэлю, как закладка книге. Книге про очень грустную, безысходную жизнь… Во всем здесь явственно ощущалась тоска: в обтянутых коричневым вельветом стенах, в которых проглядывали дыры, оставленные молью, в кровати, которая больше походила на больничную койку, в обветшалой обивке одинокого стула под цвет такого же обветшалого ковра, в пустом камине, на полке которого стояла лишь одна-единственная рамка — вместо фотокарточки в ней под стеклом хранились круглая белая пилюля и клочок бумаги с надписью: «Самая горькая пилюля в аптеке». Даже окно выглядело не как обычное окно, через которое в комнату проникает свет и из которого открывается какой-нибудь вид, а как неплохой вариант, чтобы из него выйти.