чем осколки искромсали бы меня изнутри.
28
Моя комната была расположена примерно в трех минутах ходьбы через весь дом, и я
воспользовалась этим и побежала, скользя по мраморному полу и поправляя себя на ходу.
К тому времени, как я достигла коридора, я зарыдала. Где-то по пути в комнату я
сдалась… Всё…
О боже… о… боже… о… боже.
Я была здравомыслящим человеком. Я знала, что у меня есть варианты, и первым
шагом к их изучению было — выяснить, что происходит. Тошнота и головные боли.
Чувствительные сиськи и живот. Ощущение в основании моих бедер, что что-то
происходит. Я должна была вычеркнуть беременность из списка, чтобы я могла двигаться
к следующему варианту, однако я знала, что не могла просто вычеркнуть это дерьмо из
списка. Я просто знала.
И когда они объявили об очередной маминой беременности, я не могла больше ждать
и секунды.
Когда я добралась до своей комнаты, затаив дыхание в своем бледно-голубом платье,
я распахнула аптечный шкафчик, в который положила небольшую пластмассовую баночку.
«Если жидкость была бы одного цвета, я могла бы забыть обо всём. Если в ней
было коричневое кольцо…»
— С тобой всё в порядке?
Я развернулась в сторону голоса, доносившегося из дверного проёма, при этом
заслоняя спиной открытый шкафчик. Мой отец стоял в дверях, проталкиваясь вперед
после его бега вверх по лестнице.
— Всё нормально, — ответила я.
— Твоя мать думает, что новости дались тебе нелегко. Я сказал ей, что ты сделана из
стали, — в его улыбке сияла стопроцентная гордость.
— Я просто не то съела, что-то испорченное.
Развернувшись, я схватилась за дверцу аптечного шкафчика и захлопнула его, но она
отскочила обратно, оставляя внутреннюю часть приоткрытой на дюйм. Я повернулась
обратно к отцу, надеясь, что не расплескала жидкость. Пряча пипетку и трубочку теста, я
чувствовала себя, как в лабораторном классе. Мне не хотелось делать всё снова. И я не
хотела, чтобы папа увидел это. И я также не хотела быть беременной. Мне хотелось
перемотать всё это назад, чтобы я не сделала глупейшую ошибку в своей жизни.
— Ты была так занята со своими внеклассными занятиями, что твоя мать волнуется,
— он перестал смотреть мне в глаза и взглянул на аптечный шкафчик. Он не смотрел в
зеркало. Глаза проследили за край и скользили туда-сюда.
— Я немного устала. Я могу пропустить торт?
— Возвращайся фотографироваться через полчаса.
Его резкий ответ означал приказ. Я могла быть зеленой и находиться при смерти, но
от меня ожидали, что я буду улыбаться в камеру.
— Хорошо, — я хотела, чтобы он ушел.
Он перевел свой взгляд на мое лицо, сканируя его. Я чувствовала себя сделанной из
тонкого изящного стекла — полого и прозрачного. Слишком красивая. Слишком
изысканная. Стою чересчур дорого, чтобы быть сломанной любым, о ком я когда-либо
заботилась, чтобы огорчиться по поводу потери.
Я склонила голову и обошла его, направляясь к двери, где обещанный комфорт
кровати ждал меня. Он должен будет последовать за мной и оставить меня на тридцать
минут. Я могла бы сделать много чего успокаивающего за полчаса.
Я только наступила на ковер в своей комнате. Он был сиреневым и серым. И на
втором шаге цвета превратились в шерстяное пятно, когда я снова влипла, и всё
завертелось.
Отец покраснел как помидор. Он схватил чистый пластмассовый пузырек в левую
руку, в то время как правой — схватил меня за руку.
29
— Что это?
— Ты делаешь мне больно, — я попробовала вывернуться, но он схватил меня ещё
сильней.
— Что ты сделала?
Я была так испугана, что едва могла соображать. Мой отец никогда не поднимал на
меня руку, но я всегда знала, что там был бескрайний океан жестокого потенциала под
этим его внешне гладким лоском: холодное, глубокое море, которое казалось
безмятежным, но всегда угрожающим.
— Он отрицательный, — закричала я, не зная, было ли это действительно так. Я не
взглянула на пузырек, прежде чем он вошел.
— Этот? — он повернул пузырек ко мне, открывая его верхушку моему взгляду.
Желтая жидкость опустилась вниз. Внизу расползалось коричневое кольцо более
толстой мембраны, собирающееся в овал, прежде чем стать трапециевидной формы
обвинительным заключением.
У меня не было ни ответа, ни оправдания или причины — ничего, кроме объяснения,