— Кажется, за нами следят.
Она ответила:
— Ну и пусть. Тоже не новость на этом свете. Лишь бы не стреляли и не бросали бомбы. Не люблю, когда что-то под ухом грохает. Вы уж, пожалуйста, предупредите меня заранее.
— Ничего страшного — это некий преподаватель энтернационо. Я видел в фойе, как промелькнули его очки в стальной оправе.
Блондинка на экране рыдала все громче. Эти киногерои были чрезмерно тупы и плаксивы, если учесть, что по требованию публики их в любом случае ждал неминуемый счастливый финал. Если б нам в жизни был гарантирован успешный исход, зачем бы мы так мучительно и долго искали к нему пути, — подумал Д. Не в этом ли секрет счастья святых — вступая на свой тернистый путь, они уже заранее знали, как вознаградит их бог, и потому не воспринимали всерьез своих страданий.
Роз сказала:
— Я больше не могу этого выдержать. Давайте уйдем. Чем это все кончится — за полчаса ясно.
Они с трудом выбрались в проход между рядами. Ему так и не пришло в голову отпустить ее руку. Он сказал:
— Иногда мне хочется посмотреть финал моей жизни.
Он чувствовал себя безмерно усталым и слабым — сказывалось напряжение этих двух длинных дней.
— Могу вам предсказать. Хотите? — сказала она. — Вы будете и дальше сражаться за людей, которые того не стоят. И однажды вас убьют, и вы не успеете нанести удара Роланду. В этом месте в Бернскую рукопись вкралась роковая опечатка.
Они сели в такси.
— Гостиница «Карлтон», Гилфорд-стрит, — сказала она водителю. Д. посмотрел в заднее стекло — никаких признаков К. Может быть, и простое совпадение — даже К. должен иногда отдыхать и смотреть на глицериновые слезы. Он сказал, обращаясь больше к себе, чем к ней:
— Не может быть, чтобы они так скоро от меня отстали. В конце концов, если я продержусь еще день, это будет их поражением. Уголь сейчас для нас значит не меньше, чем эскадрилья новейших бомбардировщиков.
Они уже медленно ехали по Гилфорд-стрит.
— Да, будь у меня пистолет...
— Неужели они осмелятся?
Она взяла его под руку, словно хотела остаться с ним в такси, где им ничто не угрожало. Он со стыдом вспомнил, что считал ее сообщницей Л.
— Милая моя, это как сложение в математике. С одной стороны, они могут навлечь на себя дипломатические неприятности, но, с другой стороны, это для них все же выгоднее, чем позволить нам раздобыть уголь. Важны не отдельные слагаемые, а общая сумма.
— Вы боитесь?
— Честно говоря, да.
— А почему бы вам не остановиться где-нибудь еще? Скажем, у меня. Место всегда найдется.
— Не могу. Я оставил кое-что там, в номере.
Такси остановилось. Он вышел из машины, она — за ним. Они стояли на тротуаре у дверей отеля. Она сказала:
— Я могу подняться с вами... на тот случай, если...
— Лучше не надо.
Держа ее за руку, он огляделся и убедился, что вокруг никого нет. Интересно все-таки, управляющая с ним или против него. А мистер К.? Он сказал:
— Перед тем как вы уйдете, мне хотелось бы еще раз напомнить вам... Насчет места для девочки, о которой я говорил. Я ручаюсь за нее. Ей можно доверять.
Она сказала резко:
— Не порите чепухи. Я пальцем не пошевелю, даже если она подыхать будет!
Таким же тоном она требовала еще виски у бармена на пароходе, пересекавшем Ла-Манш. Капризное, избалованное дитя, не терпящее, когда ему перечат. Кажется, с тех пор прошла вечность.
— Отпустите мою руку!
Его пальцы разжались.
— Идиотское донкихотство. Думайте, думайте о какой-то сиротке, а пока пусть в вас стреляют и убивают! Вы не от мира сего.
Он сказал:
— Вы не хотите понять меня. Эта девочка так молода, что годится мне в...
— Дочери, — подхватила она. — Продолжайте в том же духе. Только учтите — я тоже гожусь вам в дочки. Смешное совпадение, не правда ли? Но у меня всегда так. Я знаю. Я вам не врала, когда говорила, что не люблю романтики. Просто у меня, наверно, «комплекс отца». По тысячам различных причин ненавидишь собственного папашу и вот влюбляешься в мужчину того же возраста, что и отец. Знаю, это ненормально. Уж романтикой, во всяком случае, и не пахнет — звоню вам по телефону, назначаю свидание...
Он смотрел на нее, со смущением осознавая свою полную неспособность чувствовать что-либо, кроме страха и разве что жалости. Поэты семнадцатого столетия утверждали, что можно навеки потерять сердце. Современная психология говорит иначе: можно чувствовать такую тоску и отчаяние, что атрофируются все иные эмоции. Он стоял перед открытой дверью этой гостиницы, куда забегали «на часок», чувствуя свою безнадежную непригодность для нормальной человеческой жизни.