— Ее родителям тоже ничего не известно, ваше величество.
— Ничего не понимаю! — повторила императрица. — Тут есть еще что-то… Вы мне не все сказали, Роджерсон.
— Я еще ничего не успел сказать вашему величеству.
— Так говорите же, что там еще?
— Ваше величество изволили сказать, что готовы способствовать этому браку, но он уже состоялся.
— Как? Когда? Рощин в Гишпании и, насколько мне известно, сюда не приезжал.
— Они обвенчались до его отъезда в Гишпанию.
— Три года тому назад? Не может быть!
— Карета, приехавшая за девицей Дымовой, была не из их дома, в ней сидела Светлова, и Людмилу Алексеевну привезли прямо в церковь, где ждал ее теперешний супруг. Венчание произошло в присутствии двух свидетелей, сестры Рощина и ее мужа.
— А потом?
— Потом молодой сел в дорожную бричку и уехал к месту своего служения, а молодую Светлов привез домой.
— И ни одной минуты они не оставались вдвоем?
— Ни одной минуты, ваше величество.
Наступило молчание. Императрица что-то соображала. Но мысли, приходившие ей на ум, были скорее веселые: улыбка не сходила с ее губ.
— Вы правы, Роджерсон, — сказала она наконец, устремляя на доктора смеющийся взгляд, — положение бедной девицы Дымовой должно быть не из легких, и я не менее вас дивлюсь ее терпению. Будем надеяться, что скоро наступит конец ее пытке, но я вас попрошу сохранить мою тайну лучше, чем ее, — прибавила она, протягивая лейб-медику руку, в знак того, что аудиенция кончена.
Между тем минуло шесть недель со дня смерти старой княгини.
Накануне Людмила весь день и часть ночи провела за письмом к мужу. Как всегда, описала она ему в мельчайших подробностях все, что случилось с нею в последнее время, все, что она думала и чувствовала, а также сообщила о своих занятиях, сношениях и столкновениях с окружающими, передала ему все свои разговоры с императрицей, каялась в том, что ей казалось преступлением с ее стороны: охлаждение к родителям и невозможность без горечи вспоминать про брата.
Государыня была к ней милостивее прежнего и, точно понимая ее положение, так заваливает ее поручениями, что для печальных мыслей У нее не хватает времени. Всюду, куда надо послать доверенное лицо, чтобы передать от государыни помощь или обещание помощи, а такжеиза справками и расследованиями самого деликатного свойства, посылает она ее, в полной уверенности, что никогда не изменят ей природный такт, догадливость и участие к печалям ближних.
Отчеты о виденном и слышанном Людмиле приходилось большею частью передавать словесно, но часто государыня требовала от нее и письменного изложения выполненного поручения.
«Хорошо, что благодаря переписке с милым моим другом я выучилась изрядно писать», — наивно замечала Людмила.
Каждый день она видит императрицу и удостаивается счастья беседовать с нею, но с некоторых пор государыня с нею уже не та, что прежде, не шутит с нею, как с ребенком, не приводит ее в смущение насмешками относительно ее серьезности и намеками на несчастных воздыхателей, тщетно изнывающих по ней. Оказывая ей с каждым днем все больше и больше доверия и поручая ей самые щекотливые чужие дела, императрица, по-видимому, совсем перестала интересоваться внутренним миром своей маленькой помощницы и не расспрашивала ее ни о чем, что касается лично ее.
«Это — большое для меня счастье, — созналась Людмила в том же письме. Если мне трудно хранить от кого-нибудь нашу тайну, так это от моей государыни, и я чувствую, что, если бы она приказала мне сказать ей всю правду, я не могла бы ослушаться ее».
Радовалась она также и тому, что о переезде ее во дворец нет и речи и что ее не заставят покидать милое ее сердцу жилище, в котором столько лет провела и скончалась на ее руках дорогая старушка и где все напоминало о последней.
«Тут все еще так живет ею, что часто среди ночной тиши я чувствую ее присутствие и беседую с ней, как с живой. О чем? Дорогому моему другу говорить нечего, он сам это знает».
А дальше, отвечая, вероятно, на его вопрос (писем Владимира Александровича Рощина не сохранилось), она сообщила ему, что никто не препятствовал ей поселиться на антресолях после смерти бабиньки, которая, по духовному завещанию, оставила ей все свое движимое имущество, в том числе и драгоценное зеркало в рамке работы царя Петра.