Зверомужи пришлых тут же засуетились, громко крича на своём языке.
А когда Аврора потянула носом, учуяла едкий халумарский порох, причём не чёрный, а жёлтый, как сушёная молотая облепиха. А ещё он не оставлял клубов дыма и не подходил для мушкетов и пистолей.
За грохотом и вонью волной прокатился дикий страх. Внутренний зверь заскулил и попытался спрятать испуганную морду в низ живота, под мочевой пузырь. И самым неприятным было то, что страх не самородный, а призванный чьими-то чарами, но Аврора никогда раньше не чуяла такого волшебства. Оно отличалось от всего, что девушка знала раньше. Ни Магистрат, ни Круг, ни жрицы богов так не колдовали.
Аврора сделала глубокий вдох и усилием воли подавила желание зверя убежать. Всё же, в ней куда больше от человека, чем от дикого лесного существа. Успокоившись, девушка быстро нырнула руками под подушку и выудила из-под неё стилет со вбитым в узкие долы серебром. Пистоль бы или мушкет здесь пригодились больше, но халумари изъяли пороховое оружие, поставив в оружейный погреб. Они после той выходки с дневальным, даже шпагу чуть не отобрали. Если бы не вставший на пути барон, она бы заколола всех, посмевших на такую дерзость. Никто не имеет права отобрать у дворянки шпагу и лишить её возможности смотреть телевизор! Никто!
Кроме барона, разумеется.
Но сейчас не об этом, а о страхе и чарах: успокоение пришло лишь тогда, когда пальцы стиснули холодный клинок.
— О, пресветлый Сол, дай терпения и сил в кротости, — закрыв глаза, прошептала девушка.
А вскоре мимо пробежал «данва́льни», а после в казарму вошёл капитан халумарской стражи. Он выругался и обвёл глазами разбуженных шумом наёмниц. Нет, испуга ни у кого не было, но некоторая взволнованность непременно имелась.
— Всё хорошо. Тревога кончилась, — с сильным акцентом произнёс капитан стражи и направился в свою канцелярию.
Аврора, которая стояла с ножом в руке и одетая лишь в коротенькую камизу, выдохнула, но ложиться смысла уже не было. А чуть погодя надобно отправляться в лечебницу, ведь, как сказал господин барон, предстояло быть осмотренной лекарями халумари.
Сонный Керенборг всполошился и шумел уже второй час. Расположенный в одном из самых укромных и тихих уголков Королевства, он уже и забыл, что такое канонада, и грохотало не абы где, а со стороны халумарской крепости.
И потому преподобная настоятельница Керенборгского храма быстрым шагом, и едва сдерживаясь, чтобы не перейти на недостойный её сана бег, двигалась по узким холодным коридорам, даже не накинув верхнюю одежду. Перед ней со свечой в руках, прикрывая ладонью огонь, бежала молодая послушница. Босые ноги девчушки шлёпали по камню, и рядом с преподобной суетилось незримое эхо, прижимаясь к стенам и старательно шлёпая вслед за юницей.
В узких, похожих на бойницы окошках мелькали задержавшаяся на утреннем небосводе Лампада и сонно прячущийся за деревьями Сол.
Настоятельница влетела в общий зал, где помимо алтаря Небесной Пары располагались молитвенные места другим сподвижницам Шаны и Сола. Это в столице для каждого божества полагалось иметь свой храм, а здесь провинция, здесь под одним сводом можно поставить несколько изваяний. И сейчас начинали сиять после ночной тьмы собранные из цветных стёклышек витражи с образами божеств: белой всевладычицы Шаны и мужа её золотого Сола; алой Агнии — хранительницы очагов и огненных ремёсел — кузнечного, гончарного, стекольного; синей да пречистой Аквы, хранящей во́ды колодезные и речные и оберегающей всю водную живность; двуликой и потому чёрно-белой Такоры — богини удачи; охристой Тауриссы, оберегающей скот и дающей богатства.
На высокие стены, расписанные фресками с главными событиями из истории Королевства, упали ранний, пока ещё серый, словно не проснувшийся, свет. А под куполом свода металось, как пойманная в силки пташка, гулкое и прилипчивое эхо.
— Матушка! — закричала при появлении женщины гостья в походном платье и высоких сапогах с отворотами. То была начальница стражи Керенборга. На ней, прямо поверх платья, бала надета ничем не украшенная казённая кираса, а на полу подле ног лежали аккуратно опущенные на грубый каменный пол широкополая шляпа с пером, кожаные перчатки и снятая с плеча расшитая серебром перевязь с двумя колесцо́выми пистолетами и полуторным мечом в ножнах, чья рукоять была перемотана серым шнуром смирения, ибо недопустимо быть ору́жной в храме.