— Я чую чары, — проговорила Цитифур и потёрла пальцами висок, а потом подпрыгнула и уцепилась пальцами за подоконник второго этажа. Подтянулась, перехватила поудобнее и устремилась дальше вверх, пока, наконец, не замерла на крыше, встав на одно колено. Этажи были невысокие, и потому взобраться для опытной дозорной, пришедшей в город налегке, дело не сложное.
Через несколько мгновений рядом почти бесшумно возникла и вторая первородная.
Чародейка прислушалась, затем выпрямилась, поставив ногу на конёк двускатной крыши. Она сделала глубокий вдох, медленно развела в стороны руки и прислушалась к разлитым в воздухе чарам. Город мешал ощущениям из-за многочисленного мелкого колдовства, и задача почуять что-либо была равносильна тому, чтоб рассмотреть камешек на дне быстрой горной реки, когда постоянно меняющиеся волны искрят и переливаются в ярком свете Небесной Пары. На это требовался немалый опыт, и он у Цитифур был.
Город же был наполнен бесчисленными амулетами: от сглаза и порчи, от нечисти и болезней, для мужской силы. Приворотные и отворотные. По свечению можно было даже определить, кто тратил денег на чары больше, а кто меньше.
Но там ощущались не только амулеты. Город просто кишел мелкими потусторонними созданиями, как бездомная собака блохами. На фоне этой магической каши маяком светилась далёкая башня, принадлежащая местному крылу Магистрата. А в центре городка приглушённо сиял замок маркизы, защищённый в сто раз лучше простых горожан.
Чуть в стороне от замка пульсировал небесной силой храм. А вот крепость самозванцев, напротив, зияла чернотой, что было немудрено, ибо она располагалась на одном из небесных пустырей, там нет ни нечисти, ни благодетелей. И подобно высоким горам, где можно руками дотронуться до облаков, здесь можно, если внимательно прислушаться, услышать иные мироздания.
А вот и то, что нужно.
Мастерица чар резко сжала правую руку в кулак, словно поймала летящую по воздуху паутинку, когда, предвещая тёплый день, с листочков взлетают крошки-паучки. Один конец тянулся к крепости самозванцев, второй же струился куда-то в город.
Цитифур открыла глаза и осторожно потянула паутинку на себя, а потом пошла по ней, как по путеводной нити — лёгкими шагами и щупая самым носочком черепицу на прочность. Не то можно в одно мгновение провалиться и сломать шею, и никакое колдовство потом не поможет. Но, несмотря на осторожность, один раз глиняная чешуйка поехала под ногами, с грохотом рухнув на мощённую булыжником улицу.
Первородная выругалась, прислушалась и продолжила путь. Вторая двигалась следом молчаливой тенью.
На счастье, через пять домов нить скользнула вниз и уткнулась в крышу, а это значило, что колдуют здесь.
Сёстры переглянулись и снова прислушались, но ночные шумы так и остались будничными, и не было ни стражи, ни ордена. Лишь издалека доносилась брань: то какая-то пьяная женщина поздно вернулась из кабака, и муж попрекал чёрными словами, часто поминая бездну. В другой же стороне разок хлопнули ставни, и плеснулась на мостовую вода.
Цитифур поправила платок на лице, отчего виднелись только глаза, и вытащила из-за пазухи небольшой знак, оставив болтаться на шнурке так, словно тот нечаянно выпал. Медный амулет с большой зеленоватой стекляшкой посередине принадлежал гильдии стеклодувов. Люди запомнят его и будут искать, пойдя по ложному следу.
Первородная присела на корточки, закрыла глаза и осторожно потянула паутинку обеими руками, а затем прошептала: «Свет» и дёрнула, словно подсекала удочкой небольшую рыбину, вливая при этом в ниточку с избытком силу.
Изнутри раздались крики и голоса:
— Что случилось⁈
— Мои глаза! Больно! — орала опалённая чарами и потому ослепшая человеческая ведьма.
Огнекрылая гусыня Цитифур глянула на сестру, и та без слов скользнула к краю крыши, опустилась к окну и приготовилась. Мысленно досчитав до пяти, первородная мастерица чар резко провела рукой, словно толкала что-то невидимое, и ставни на окнах распахнулись с треском ломающейся защёлки. Одновременно с этим, словно подвешенные над самым ухом колокольчики, звякнули по чародейскому чутью сторожевые амулеты ведьмы и её подружек. Неприятное ощущение прокатилось вдоль всего хребта, заставив поморщиться, как от холода, но тут же заглохло, подавленное усилием воли.