— Хорошо. Кому-то надо все это оставить. Ну как он?
— Спит, — ответила Лола, немного обиженная.
Кухарка позвала их — ужин был на столе.
Вечером у себя в конторе Каетано просмотрел отчеты о прибылях. В десять он вернулся домой и лег в постель.
— Знаешь что, — сказал он Лоле, — я возьмусь за сентраль «Мануэлита».
— Разве у тебя без нее мало забот?
— Надо быть смелым. Завод там хороший, я присмотрелся как следует. Нынешним урожаем я расплачусь с генералом Осорио и выкуплю все закладные.
— И тогда снимешь его фотографию в конторе?
— Да, сниму.
— А что повесишь на ее место?
— На ее место? Ничего. И придет же такое в голову! Почему обязательно надо что-то вешать?
— И мы переедем в «Мануэлиту»?
— Нет, я открою контору в Гаване.
— Ой, как хорошо, милый, как я рада! — И Лола поцеловала его. — Нам надо купить дом. На Ведадо, — сказала Лола.
— Если хочешь…
— Особняк?
— А почему бы не особняк?
Лола снова поцеловала его.
— Ну не липни, — сказал Каетано. — Дом — это вложение средств. Если придут дурные времена, его можно сдать внаем.
Заснули они поздно. На заре его разбудил Эрмидио, он пришел сказать, что в имении «Трес эрманос» пожар, пламя раздуло ветром, и теперь его уже нельзя остановить.
Когда рассвело, они добрались до пылающих полей. Глядя на красный от огня горизонт, можно было представить, как велик пожар. Треща, горели каобы, дубы, лавры. Крысы и змеи спасались от огня.
— Что будем делать? — спросил Эрмидио. — Можно попробовать зажечь огонь навстречу, хотя при таком ветре…
— Не надо, пусть горит, — сказал Каетано, привстав в седле, чтобы лучше видеть. — Пусть все сгорит, больше будет места для тростника.
— А люди?
— Найдите лошадей и вывезите.
— Чтобы продолжать корчевать и выжигать кустарник, дон Каетано, надо подождать, пока утихнет ветер.
— Ничего не надо ждать. Если ждать, то не останется времени обработать эту землю под следующий урожай. Пусть само выгорит.
Пожар длился десять дней и десять ночей. Доклад управляющего был краток: тридцать квадратных километров леса исчезли с лица земли.
Три дня спустя Каетано выехал в Гавану. Он завтракал с мистером Моррисом, управляющим «Кэррибен шугар компани», который и ссудил его деньгами для приобретения «Мануэлиты». За завтраком американец сказал:
— Владея сентралями «Мануэлита» и «Курухей», вы получаете возможность контролировать значительный сектор сахарной промышленности. Мы будем покупать у вас сахар.
— Можем поговорить об этом, когда вам угодно-, мистер Моррис.
— Вам известно, что будущее сахарной промышленности зависит от американского рынка?
— Да, известно, — сказал Каетано.
Вернувшись в «Курухей», он сообщил Лоле, что купил «Мануэлиту».
— Знаешь, Лола, я ведь миллионер! И не один миллион у меня!
— Я уже давно это знаю. Как ты думаешь, откуда?
— Понятия не имею. Мне бы и в голову никогда не пришло, что я смогу стать миллионером. Вот ведь как. А все кажется, будто я только вчера высадился в Гаване.
— Нет, давно.
— Очень давно. Я много потрудился.
— И трудишься. Я тебе все время это говорю.
— Это хорошо, — сказал Каетано. — Труд — это хорошо.
ЧЕТВЕРГ, 24 ЯНВАРЯ 1952 ГОДА
Кристина Сантос колечком накрутила на свои длинные пальцы его волосы, смазанные душистым жиром.
— Не надо мазаться бриллиантином. Это вульгарно, — сказала она.
— У меня непослушные волосы, — ответил Луис Даскаль.
— Оставь их как есть, так лучше. В тебе что-то от негра.
— Может быть. На Кубе в каждом есть что-то от негра.
Кристина пошла в кухню за льдом. Даскаль растянулся на софе и закурил сигарету. Потом подошел к окну и стал смотреть на крыши. Ведадо.
— Милая квартирка, Кристина, кто тебя сюда пустил?
— Не волнуйся, — ответила она из кухни, — не будь меня, мы бы до сих пор бегали по номерам.
— У меня нет таких средств.
Кристина вошла с чашей, наполненной кубиками льда.
— Попробуй-ка, это виски называется «Ват-69».
— Мне нравится этот «Ват».
— Есть и получше, но я торопилась, и это единственное, что мне удалось достать.
— Может, есть и лучше, но мне нравится это.
Даскаль снова лег на софу, положив голову Кристине на колени.
— Уже темнеет, — сказала она.
— Самое приятное время. Мне с тобой хорошо, Кристина. Никогда ни одной женщине я ничего не решался сказать. Я мужчина очень робкий.