ГЕНЕРАЛ МЕНДЬЕТА ОТОРВАЛ ГОЛОВУ БОЙЦОВОМУ
ПЕТУХУ ЗА ТО, ЧТО ТОТ ПЛОХО ДРАЛСЯ
Палачи, ваш час близится!
10 МАРТА 1952 ГОДА
«Заговорщики — капитаны и лейтенанты военного городка Колумбия — с огромным энтузиазмом приняли своего старого начальника, который в свою очередь не мог скрыть волнения и чувства удовлетворенности. Ему тотчас же сообщили, что весь рядовой состав гарнизона принял присягу на верность, а высший командный состав находится под домашним арестом».
Звонок у дверей звонил беспрерывно, резко и раздражающе.
— Ритика, погляди, кто там, — сказал сенатор Седрон. — Да будь поосторожней.
Седрон прохаживался по залу: доходил до террасы, но яркий свет, отражавшийся от белого, выложенного плиткой пола, заставлял его отступать, широким шагом он возвращался к двери и там поворачивал обратно. Он жевал незажженную дорогую сигару. Сидя на софе, сенаторы Вейтиа и Санчес Эрринг молча глядели, как он ходит взад-вперед.
— Это Маркес, — сказала Ритика.
Сенатор Маркес вошел с таким же, как у его коллег, печальным видом.
— Похоже, все кончено. Ничего нельзя поделать.
— А как же президент? Что известно о президенте? — спросил Вейтиа.
— Я звонил во дворец, мне сказали, что он поехал по провинциям заручиться поддержкой войск, которые остались ему верны, — ответил Маркес.
— Какая нелепость! — возразил Санчес Эрринг. — Ведь это означает гражданскую войну, кровь!
— В такие моменты на карту ставится все. Или сохранишь достоинство сегодня, или навсегда потеряешь его, — сказал Маркес.
— Не говори чепухи, — сказал Седрон, — надо смотреть на вещи трезво.
— А если смотреть трезво, то Батиста взял власть, вот и все, — сказал Санчес Эрринг.
— Это еще неизвестно. Кажется, провинции Ориенте и Матансас остались верны закону, — сказал Вейтиа.
— Закон — это сила. Закон — это власть. На стороне Батисты сила, а значит, и власть. Отныне и впредь все, что бы он ни сделал, будет освящено законом! — возразил Санчес Эрринг.
Ритика спросила, подать ли кофе, сенаторы согласились. Наступило молчание — все думали. Санчес Эрринг закурил сигару и жадно затянулся.
— Сеньоры, ведь существует еще и народ. Что мы скажем народу? — спросил Маркес. — Что мы будем делать с общественным мнением, если сами поступаем сегодня не так, как следовало бы, учитывая опыт нашей истории.
— Какой еще истории! — бросил Санчес Эрринг.
— Давайте не будем горячиться, — сказал Седрон, — ведь правда, что против танков ни народа, ни общественного мнения не выставишь.
— Так что ты предлагаешь, Маркес? — спросил Вейтиа.
— Пойдемте в Капитолий, соберем заседание сената и выскажем неодобрение государственному перевороту.
— Мы не соберем кворума, на этот раз нас меньше, чем когда бы то ни было, — сказал Санчес Эрринг.
— Не важно, и нескольких голосов достаточно. Это будет символический протест.
— Об этом и речи быть не может. — Седрон зажег сигару. — Я звонил туда сегодня перед тем, как выйти из дому: Капитолий окружен полицией. К тому же я еще плохо себя чувствую и на такие трюки не гожусь.
— По правде говоря, я не могу себе представить, как ты сюда приехал после такой операции, — сказал Вейтиа.
— А ты что хочешь — чтобы я оставался дома и чтоб меня забрали?
— Как знать, может, они уже идут за нами сюда, — задумчиво сказал Санчес Эрринг.
— Не думаю, — сказал Маркес, — методы, какими Батиста совершил переворот, говорят о том, что он не хочет крови.
— Но стоит ему натолкнуться на сопротивление, как он ожесточится, — сказал Санчес Эрринг, — и именно поэтому меня беспокоит, что президент отправился возглавить войска, которые остались ему верны. Ведь совершенно ясно, сеньоры, что у нас только два пути: изгнание или соглашение. Власть перешла в другие руки, и назад дороги нет.
— А если Прио поднимет центральные провинции страны? Тебе не кажется, что это может напугать Батисту и он сдастся? — спросил Маркес.
— Видно, что не знаешь ты Батисту, — ответил Санчес.
— Ну, что там с кофе? — спросил Вейтиа.
— Пойду посмотрю, — сказал Седрон.
В кухне Ритика кончала процеживать кофе.
— Помоги-ка мне расставить чашки, — сказала она вошедшему Седрону.
Сенатор открыл деревянный шкафчик и, вынув маленький позолоченный поднос, поставил на него четыре крошечные чашечки.