— Габриэль, я только что говорила со своим двоюродным братом Майито, лейтенантом…
— Он был здесь?
— Да нет, по телефону.
— Ты сказала ему, что я тут?
— Нет. Он говорит, что в «Колумбии» полным-полно народу. Он говорит, что все там, все разговаривают с Батистой, все переходят на его сторону. Почему же ты не идешь?
— Ты что, с ума сошла? А долг перед партией?! Да и положение еще неясно, все еще может перемениться.
— Послушайся моего совета. Пошли ты всех этих к чертям, а сам иди в «Колумбию».
— Нет, нет, все не так, как ты думаешь. И потом, разве ты не понимаешь, что они ничуть не меньше меня хотят найти выход.
Некоторое время студенты глядели на него с участием и некоторой жалостью: в конце концов, несмотря на все его недостатки — и как политического деятеля, и как человека, — он представляет гражданскую власть, все те институты, которые следует защищать всегда. «Мы на вашей стороне, президент, потому что мы на стороне конституции, на стороне закона. И если вы намерены сопротивляться, можете рассчитывать на нас».
Даскаль открыл глаза и посмотрел на свои часы, лежавшие на ночном столике. Потом принял душ и надел гуайяберу. В этом году он первый раз надевал ее — уже было достаточно жарко.
Был понедельник, и потому газет не приносили; пока готовили завтрак, Даскаль разглядывал фотографии в каком-то старом журнале.
Фина вышла из кухни, неся дымящуюся чашку кофе с молоком.
— Сеньор слышал? Говорят, Батиста занял «Колумбию».
— Не обращай внимания, Фина. Это болтовня. Вечно что-нибудь болтают.
— Нет, сеньор, это правда. Когда я ехала сюда в автобусе, то видела, что у участков полно полицейских. Кругом волнение. Все говорят, что Батиста сделал переворот.
Даскаль включил радио: все станции передавали музыку. Вместо утренних известий гуарачи и дансоны.
— А старики встали?
— Нет еще.
Даскаль постучался к ним в комнату. Из-за двери раздался чуть хриплый отцовский голос: «Кто там, что такое?»
— Это я, папа. Говорят, Батиста совершил государственный переворот.
Скрипнула сетка кровати, и вышел отец, накинувший на плечи халат.
— Неужели это правда?
— Не знаю, по радио не передают утренних известий.
Даскаль позвонил Марии дель Кармен.
— Мария, это правда?
— Да. Папе сказали на рассвете, и он ушел.
— Что же теперь будет?
— Не знаю. Никто ничего не знает. У нас телефон обрывают — все задают тот же вопрос.
Даскаль позвонил Маркосу Мальгору. Его мать, всхлипывая, ответила, что Маркос рано утром ушел в университет.
Даскаль повесил трубку и поплел к дверям.
— Ты куда, Луис? Не стоит сегодня выходить.
— Я только на минутку в университет.
«В «Колумбии» на каждом мосту разместили по двадцать пять солдат под началом офицера. У каждого — ручной пулемет. По обе стороны от входа — по станковому пулемету и расчету из пяти солдат. Позже охрану еще усилили.
Между половиной седьмого и семью часами утра послышалась сильная перестрелка со стороны Монсеррате, где-то в районе Рефухио и Колона; в президентском дворце переполошились; позже узнали, что перестрелка возникла между охраной дворца и людьми, которые преследовали кого-то в полицейской машине. В результате двое было убито и несколько человек ранено».
Они то медленно продвигались, точно муравьи, то вдруг решительно бросались вперед, чтобы тут же отступить, и снова, колеблясь и сомневаясь, нащупывали путь. Так они двигались и точно так спорили. Студенты на площади Каденас готовили контрпереворот. Даскаль смотрел, как они спорили и разговаривали, размахивая руками, яростно выкрикивая какое-нибудь слово, и вдруг выжидающе замолкали; говорили все разом, желая сказать одно и то же или совершенно противоположное. Даскаль искал Маркоса.
Швейцар на факультете права сказал, что видел его в ректорате. Маркос был там, у телефона.
— Какие новости? — спросил он, увидев Даскаля.
— Я и старого не знаю. Вот пришел, чтоб узнать.
— Подожди. — Маркос кончил разговаривать и повесил трубку. — Сейчас мне звонили наши. Они были во дворце. Говорят, что Прио послал нам грузовик оружия.
— Значит, будет сопротивление. Это начало гражданской войны.
— Не знаю, никто ничего не знает. Надо подождать. Батиста зашел слишком далеко, чтобы наши попытки могли чем-нибудь увенчаться.
— Зачем же пытаться тогда? — спросил Даскаль.
— Надо что-то делать.