— Тебя это восхищает?
— Меня восхищает упорство этих домов.
— И красота.
— Они прекрасны в своем упорном стремлении сохраниться.
— Нет, — сказала Кристина. — Они прекрасны тем, что прекрасны. Они прекрасны сами по себе.
— И время ничего не может с этим поделать, пока не разрушит их.
— Но время идет, — сказала Кристина.
— И для нас — тоже.
— Да. И для нас — тоже.
— Ты вот хотела сохранить красоту, остановить время и не смогла, — сказал Даскаль.
— Должно быть, так.
— Это неприятно сознавать. Впрочем, мы могли бы попробовать начать сначала.
— Нет, — сказала Кристина. — Это в прошлом. Время не стоит на месте.
Они вернулись к гостинице, и Даскаль проводил ее до автомобиля.
— Можно тебе звонить? — спросил Даскаль.
— Нет, больше не звони. Мы — друзья. И если тебе когда-нибудь что-нибудь понадобится…
— Мне ничего не понадобится. Спасибо.
Теперь комната была залита светом. Даскаль, весь в поту, поднялся в постели. Сон был неспокойным. Даскаль наклонился над умывальником и плеснул водой на лицо и шею. И пока одевался, все смотрел на крыши Матансас. Точь-в-точь такие же, как по всему острову: оранжевые, тускло-красные, охряные. Он спустился вниз позавтракать.
Потолок в столовой красиво пересекали толстые балки. Стекла в окнах, выходивших на улицу, были голубые и белые, а в коридоре — лиловатые, с гравировкой в виде ваз с цветами. По углам стояли четыре потемневшие мраморные статуи, символизирующие времена года. Даскаль заказал кофе с молоком и хлеб с маслом.
Он оставил хорошие чаевые официанту и заплатил за ночлег. Старик у конторки спросил, не нужно ли ему снести чемоданы, и Даскаль ответил, что у него нет багажа. Тогда старик припомнил его и справился, хорошо ли ему спалось. Даскаль ответил утвердительно.
Солнце слепило глаза, и ему пришлось надеть темные очки. Мимо проносились пальмы, домики и крестьяне верхом, с крупов лошадей свисали корзины с овощами. Проезжая мимо сентрали, он почувствовал запах тростникового сока и самого тростника, который рос и гнулся под ударами свежего ветра, прилетавшего с моря. Под колесами машины железные мосты гремели, как негритянские барабаны, а железобетонные — шипели, когда шины с трудом отрывались от размякшего на солнце асфальта. Зеленые пятна платанов, одетых мягкой листвой, чередовались с веселыми подсолнухами и полями, заросшими маргаритками. На светлом выгоне жевали жвачку коровы, лошади бегали по лугу, обмахиваясь длинными хвостами. Горячий воздух, влетая в окошко машины, дурманил Даскаля запахами всего, что росло на этой земле и выжигалось солнцем, а сейчас стремительно проносилось перед его глазами.
И Даскаль подумал о полной судорожных метаний жизни этого достойного жалости острова — острова, на который непрестанно обрушиваются удары; подумал о людях, которые его создали: об индейцах-сибонеях, лукуми, андалусцах, о тайнах, конголезцах, астурийцах, карябали, галисийцах, абакуа, кастильцах и мандингах. И о тоненьких, грациозных креолах, всегда жизнерадостных, сметливых и изобретательных; они знают, что такое сладкая мякоть мамея и переливы листьев ягрумо, бриз в душный день, сила сейбы и изящество пальмы; они страдали от всех придуманных человеком злых духов, от ножевых ран и пуль, от обжорства и рожи, от президентов республики, от венерических болезней, сыпи, выборов и потрясений. И еще он подумал, что жизнь — это противоборство двух сил и что даже смерть не способна остановить этой битвы.
Было воскресенье, и по приморским улицам Гаваны, мимо ее древних камней и высоких современных зданий, катился людской поток. Отец читал на террасе газету, а мать вязала у себя в комнате, сидя подле высокого шкафа с бельем и семейными реликвиями. Даскаль пошел к себе, вымыл лицо над умывальником и зажег колонку, собираясь принять душ. Отец окликнул его. На террасе, отгораживая ее от улицы, росли в цветочных горшках жасмин и львиный зев.
— Ты думал над тем, что будешь делать?
— Ничего я не думал.
— Ты должен вернуться в университет.
— Зачем, папа? Зачем?
— Энкарнасьон, ты слышишь? — крикнул Эрнесто Даскаль.
— Не будем спорить. Если ты хочешь, я вернусь.
— Это другое дело. Я рад, что ты понял. Там ты станешь человеком.
— Мне все равно. Мне все равно — там или еще где-нибудь, — сказал Луис и пошел к себе.
Уже в коридоре он услышал, как отец сказал:
— Никуда не уходи, сегодня мы обедаем рано.
ХОСЕ СОЛЕР ПУИГ
БЕРТИЛЬОН 166
Перевод А. Макарова и А. Мансо