В переднем ряду медленно поднялся солдат с костылем под мышкой. В разных концах зала встало еще несколько человек, а через мгновение стояли все.
— Наши солдаты отомстят гитлеровским палачам за муки и смерть молодогвардейцев, задушат фашистскую гадину и водрузят над Берлином знамя нашей Победы!
Зал дрогнул от аплодисментов.
— Да, победа будет за нами. Теперь в этом не сомневаются даже господа черчилли. Но победа не придет сама. Ее надо добыть в бою, И если мы хотим приблизить заветный час, если нам не безразлично, какой ценой будет куплена эта победа, — мы тоже должны бороться за нее. А как? Чем мы можем помочь Красной Армии? Прежде всего хлебом. Без хлеба нет солдата, нет рабочего. Хлеб нужен всем… И до чего же обидно и горько бывает, товарищи, когда видишь, как этот хлеб, вместо армейских пекарен, попадает в навоз. Есть у вас Фекла Душечкина. Как она жнет? На каждом квадратном метре остается семнадцать-двадцать колосков. На одном гектаре она теряет столько хлеба, сколько нужно, чтобы целый день досыта кормить взвод солдат. И если сегодня где-то на фронте вернувшиеся из поиска разведчики остались без хлеба, то в этом виноваты и вы, товарищ Душечкина.
— Верно!
— Как на дядю работает!
— А еще солдатка!..
После доклада объявили перерыв: людям надо было прийти в себя, перекурить, настроиться на иной лад.
Потом начался концерт. Чем ближе подходил он к концу, тем чаще слышались выкрики из зала:
— Давай частушки!
Частушки значились последним, заключительным номером программы. Объявив его, Степан подошел к баянисту, вынул из кармана блокнот, откашлялся, и вот в притихший зал полетела первая припевка:
— Здорово!
— Верна-а-а!
— Ай да Фекла!
Возгласы тонут в хохоте и оглушительных аплодисментах. Фекла спрятала лицо в ладонях и, наверное, не скоро отважится поглядеть в глаза соседке.
Степан поднял руку. Отчетливо слышится каждое слово новой частушки:
Уханье, визг, хохот. Красная, пышнотелая секретарша штопором ввинчивается в толпу и под свист мальчишек выбегает из зала…
Степан вышел из клуба вместе с Борькой. У дорожки, прислонясь спиной к березе, стояла Вера.
— Ты топай один, — сказал Степан другу. — Мне надо с… товарищем поговорить.
— Валяй, — усмехнулся Борька. — Ждать тебя не будем. С таким товарищем можно и до утра проговорить…
Вера встретила Степана взволнованным шепотом:
— Степушка, милый. Думала, совсем разлюбил. Променял меня на эту… ленинградку. Пойдем ко мне. Там поговорим. Поешь. Отдохнешь. Мать к сестре уехала. Одна я.
Он слушал ее, а думал о том, что через несколько минут все агитбригадовцы соберутся в колхозной конторе. Поставят на стол ведерный чугун картошки, пару кринок молока. И кто-нибудь обязательно спросит: «Где же Степан?» Борька, конечно, не стерпит. «Бывшую комсоргшу инструктирует», — или еще что-нибудь подобное ляпнет. Зоя ничего не скажет, но завтра так посмотрит… «А что она мне? — закричало Степаново самолюбие. — Ни жена, ни невеста. Просто знакомая». И тут же одернул себя: «Если бы просто…»
— Ну, что ты стоишь, Степа? Пойдем. — Вера потянула его за рукав.
Он нехотя двинулся за ней по узенькой, еле видной в темноте тропинке. Шел и думал: «Сейчас придем. Она тоже поставит на стол еду и кувшин бражки или четвертинку самогону. Выпьем, поедим — и в постель. Потом всякий раз, приезжая в «Колос», я буду ночевать у нее. На меня станут смотреть с ухмылочкой, с прищуром. Придумают какое-нибудь обидное прозвище. Если бы я любил по-настоящему. Не люблю ведь. Теперь-то уж точно знаю. Не люблю. Ну, красивая, жалел ее, а не люблю. Когда-нибудь все равно придется сказать ей об этом. А Зоя отвернется. Навсегда».
Неожиданно вспомнился ночной разговор с Рыбаковым в колхозной конторе, и Степану стало совсем не по себе. Однако сказать Вере что-нибудь резкое, повернуться и уйти — не хватало смелости и сил. Ведь он ее целовал, говорил, что ему хорошо с ней. А тогда, после кино… Сподличал. Как же: лестно стало, что девушка сама объяснилась. Противно и гадко. Степана передернуло от негодования. Он остановился. Вера шагнула к нему, подставила губы для поцелуя.
— Постой, Вера, — заговорил он бессвязно и торопливо, сам не веря своим словам и оттого презирая себя. — Ты иди одна. Я забегу к своим. Посижу немножко. Улягутся, приду к тебе. Договорились?