— Когда это было?
— Прошлым летом, когда мы с агитбригадой…
— Заинька… — Степан потянулся к девушке. Она тихо отстранилась и спросила:
— Который час?
— Не знаю. У меня нет часов. Были, отец подарил, да променяли на хлеб. Не надо об этом.
— Конечно, не надо. Все получается как-то само собой. О чем бы ни заговорил — все о войне… Вот, говорят, пожилые люди любят вспоминать юные годы. Мы постареем и тоже будем вспоминать о юности. А значит… о войне…
— А я, знаешь, о чем думаю, Зоя? — Степан глубоко вздохнул. — Война кончится, и ты уедешь в свой Ленинград. И все позабудешь. И Сибирь, и… эту ночь.
— Нет, Степа.
— Нет?
— Нет.
Где-то в недоступной человеческому взгляду глубине Вселенной умирали и зарождались новые миры. Земля летела сквозь миллионолетья, описывая еще один, кто знает какой уже, круг. На западе по-прежнему пылала война. Люди умирали. Плакали от боли, от горя и от счастья. Здесь тоже жили по законам войны. Редко ели досыта, мало спали, работали до полного износа. Но и на самой войне, в ее аду, любовь была неистребима…
Сейчас эти двое не думали ни о войне, ни о хлебе, ни о завтрашнем дне..
— Степа.
— Что, Зайка?
— Унеси меня куда-нибудь далеко-далеко. В тридевятое царство…
Он подхватил ее на руки и понес.
— Пусти. Я тяжелая.
— Сейчас я позову Сивку-Бурку, и он умчит нас в дремучий лес.
— Тебе тяжело.
— Держись крепче. Лужа… Вот и берег… Помнишь?
— Нравится Блок?
— Нравится. Вообще-то я не очень разбираюсь в поэзии. И, наверное, не смогу объяснить, почему мне нравится стихотворение. Но начну читать стихи — и как-то сразу полегчает на душе. Хочется поговорить с кем-нибудь откровенно. Понимаешь? И хочется быть лучше, умней и, ну как бы тебе сказать, чище, что ли…
— А ты сам давно пишешь стихи?
— Наверное, лет с десяти. Сначала писал тайком. А в шестом классе сочинил стишок про свою учительницу. Была у нас историчка. Занудливая такая. Все ее не любили. Вот я и сочинил что-то сатирическое. Меня обсуждали на педсовете, чуть из школы не исключили. А отец такую порку задал — до сих пор бока чешутся.
— Тернист поэта путь, — сквозь смех проговорила Зоя.
— Верно, — подхватил Степан, — зато это путь в гору.
— А знаешь, как бывает в горах. Думаешь, поднимусь на эту вершину и буду выше всех. А заберешься, оглянешься кругом — хребты куда выше твоей горушки. И надо на них карабкаться. А чем выше поднимешься, тем больше вокруг невидимых ранее вершин. Выбирай самую высокую и шагай к ней.
— Вот я и шагаю к тебе.
— Я рядом.
— Нет. Я ведь понимаю. Мне до тебя далеко. Шагать да шагать. Но я дойду.
Они сели на скамью в пустом и голом сквере. Зоя положила голову на плечо Степана, закрыла глаза. Степан гладил ее пышные, мягкие волосы, приговаривая:
— Зайка, Зайка… какая ты…
— Какая?
— Солнечная.
— Степа, сочини стихотворение обо мне. Сейчас же.
— Можно и сейчас.
Степан задумался. Помолчал. Медленно произнес:
— Ну как?
— Очень плохо, — рассмеялась Зоя, — кажется, не быть тебе поэтом, Степа.
— Я об этом и не мечтаю. Самое лучшее быть комсомольским работником. Не жизнь, а водоворот. И ты — в самой воронке. Вертись и вертись, как вечный двигатель…
— Понимаю. За то и люблю тебя, товарищ вечный двигатель.
— Скажи еще раз это.
— Люб…
Он не дал договорить…
Как ни долги мартовские ночи в Сибири, а им все же приходит конец.
Степан проводил Зою до дверей гримировочной, где по-прежнему жили Козловы.
— До свиданья, Зоенька.
И ни шагу друг от друга!
Текут минуты.
Светлеет небо на востоке. Крадется по земле рассвет.
…Зоя разулась у порога. Прошла за перегородку из фанерных щитов и сразу увидела мать: та сидела на топчане, обхватив руками худые колени. Девушка подошла к ней, потерлась щекой о горячую щеку.
— Почему не спишь?
— Тебя жду.
— Я не маленькая, не потеряюсь.
Мать погладила ее по голове.
— От тебя табаком пахнет.
— Он же курит, — не думая, сказала она.
— Кто? Степан?
— Да… А ты откуда знаешь?!
— Он, по-моему, хороший мальчик и любит тебя.