Но вот в коридоре показался щеголеватый офицер. Зычным голосом приказал прекратить курение и пригласил большую группу призывников в комнату.
Прошло два томительных часа, прежде чем дошла очередь до Вадима с друзьями. Как только они вошли в комнату, им предложили раздеваться. Отворачиваясь друг от друга, они принялись стаскивать с себя одежду. Зябко поводя плечами, стояли голыми, норовя за шутками скрыть смущение.
Потом их позвали в соседнюю комнату, большую и светлую. Там за длинным столом сидели люди в белых халатах, в большинстве женщины.
В начале осмотра Вадим смущался до слез. Он боялся поднять глаза на молоденькую девушку, которая взвешивала его, измеряла рост, объем груди, силу рук. Стыдливо ежась, Вадим медленно продвигался от врача к врачу. Его осматривали, выстукивали, прощупывали, заглядывали в глаза, в рот, в уши. Он даже вспотел от стыда. А врачихам — хоть бы что.
— Здоров.
— Годен.
— Гвардеец, — говорили они и ставили свою подпись на листке Вадима.
И за эти слова он прощал им унизительную процедуру осмотра.
Вдруг какой-то толстяк, обдав его винным перегаром, сказал:
— Те-те, дорогуша. Спокойнее. Не дышать, — и принялся елозить трубкой по груди, — Так, присядьте-ка раз десять. — Вадим присел. Толстяк снова выслушивал и выстукивал его. Подозвал женщину, та тоже стала прослушивать и простукивать. — Идите, — кинул толстяк и на уголке листка размашисто написал:
«Не годен. Порок сердца».
— У меня порок? — изумился Вадим.
— Идите одевайтесь, — строго приказал толстяк.
— Артиллерист, — приятель-одноклассник подтолкнул Вадима. — Будешь из пушки по воробьям палить, чтобы колхозный горох не склевали.
Все засмеялись, а Вадим едва сдержался, чтобы не закатить шутнику оплеуху. Выбежал из комнаты, торопливо оделся. Друзья пытались утешать его. Он послал их к черту и выскочил на улицу…
Комиссия заседала допоздна. Утомленные врачи и работники военкомата сразу же разошлись по домам. Только военком Лещенко задержался, чтобы подписать срочные бумаги. Голова плохо соображала, и каждую бумагу военкому приходилось перечитывать по нескольку раз. Напротив Лещенко сидел начальник отдела, курил и беспрерывно зевал в кулак.
Но вот, наконец, подписана последняя бумага. Начальник отдела ушел. Лещенко тяжело поднялся из-за стола, проверил, заперт ли сейф, и потянулся к лампе, чтобы ее задуть. Помешал стук в дверь. Военком недовольно сморщился. Выпрямился, раздраженно проворчал:
— Войдите. Да входи же!
Дверь медленно растворилась. Вошел светловолосый бледнолицый парень. Вглядевшись, военком узнал сына Шамова.
— Разрешите обратиться, — срывающимся голосом начал Вадим.
— Садись, — перебил его Лещенко и первым уселся на прежнее место.
Вадим снял шапку, осторожно присел на уголок стула. Его большие родниковой чистоты глаза встретились с глазами военкома.
Лещенко отвел взгляд, бесцельно переложил с места на место пухлую, растрепанную книгу, поправил колпачок на чернильнице, взял в руки пузатую ручку.
— Что случилось?
— Я хочу попросить вас. Сегодня была комиссия. Меня признали негодным. Порок сердца. Чепуха это… — Вадим вскочил, загорячился. — Неправда. Совершенно здоров. Знаете, как я бегаю на лыжах? Первое место по школе. Каждое воскресенье пропадаю на охоте. Отмахаю в день километров сорок — и хоть бы хны.. Никаких одышек и разных там сердцебиений. Не верите? Честное слово… И боксом занимаюсь. Третий разряд. Понимаете? При чем же тут сердце? Он был с похмелья и придумал эту чушь… С моим сердцем…
— Роман Спиридонович — опытнейший врач. Двенадцать лет заведует здравотделом. Хороший диагност. Его даже в соседние районы приглашают на консилиумы. Так что…
— Пускай хороший, — горячо перебил Вадим. — Я его не принижаю. Но ведь и хорошие, и даже самые замечательные люди могут ошибаться. Пошлите меня на комиссию в Ишим или в Омск. Куда угодно! Это же ошибка. Ну как вы не поймете? Мне не нужен ваш белый билет. Я хочу быть артиллеристом, хочу воевать. Я написал заявление наркому. Прошусь добровольцем, а вы… — Вадим вскочил. — Не пошлете на перекомиссию, я тогда…
— Успокойся, — Лещенко протянул руку, коснулся плеча юноши. Серое лицо военкома порозовело, глаза прищурились в улыбке. — Ишь ты, какой торопыга. «Я сам с усам». Молодец. Садись. Садись, тебе говорю. Вот так. Сейчас я напишу бумагу — поедешь в Ишим. Тут рядом. Только без шуму, а то наш главный лекарь знаешь как разобидится…
— Да я прямо сейчас, на товарняке.
— Не горит. Поедешь утром.
Лещенко склонился над чистым бланком с военкоматским штампом, прижал палец к губам, потом единым духом, не отрывая пера, написал направление. Поставил на свою подпись печать. Подавая бумагу, сказал: