Наконец, Боэмунд заметил, что его ждут. Он умолк и повернулся к подошедшему.
– Привет тебе, славный сын великого отца, – пробасил здоровяк.
– Здравствуй, Асвальд сын Эрнольва.
Хмурое лицо здоровяка слегка разгладилось.
– Давно ли вы находитесь здесь, на этом месте, мой князь?
Сбоку петухом двинулся телохранитель:
– Кто ты такой, чтобы спрашивать ответы у конунга Востока?
Телохранители подвинулись ближе, ожидая угрозы, но здоровяк молчал.
Боэмунд движением руки остановил распалявшегося телохранителя, медленно осмотрел гостя. После чего решил задать встречный вопрос:
– Что-то тебя беспокоит, Асвальд? У меня всегда были добрые отношения с тобой и твоими родичами.
Здоровяк едва заметно склонил голову.
– Я не отниму много времени, князь. Там, – он показал лапищей за спину. – Лежит мой брат Торбрандт и его люди. Все мертвые. Зарублены мечом. Вернее, как кажется мне, прирезанные мечом. Одинаковые удары, крепкая рука. Я хочу знать, князь, не видел ли ты или твои люди тех, кто отправил в Вальгаллу моего братца? У меня к им пара дел.
Боэмунд посмотрел в сторону, указанную викингом, еле заметно взглянул на напрягшегося Малышева, после чего покачал головой:
– На подходе сюда мы разогнали отряд всадников, идущий в цитадель к выжившим тюркам. Немного их было, да и не видел я там богатыря, способного зарубить стольких славных воинов.
Асвальд набычился:
– Их кольчуги и тела пробиты почти наскозь, но стрелы неверные выдернули и забрали с собой… Ничего, они им больше не понадобятся! – тяжелая челюсть угрожающе выпятилась. – Ты окажешь мне любезность, мой князь, если укажешь, куда эти гады убрались.
Боэмунд махнул в сторону франкского сектора.
– Они ушли в ту сторону. Если поспешишь, то нагонишь.
Здоровяк еле заметно кивнул, благодаря за информацию, и легкой трусцой потопал в указанном направлении. Бойцы потянулись следом.
Боэмунд повернулся к русичам, пристально осмотрел их.
– Убиты стрелами, которых нет… – пробормотал он себе под нос. – Я уже слышал и видел нечто подобное.
9.
Сомохова била дрожь. Неправильная дрожь. Спину сводило от холода, а ладони потели, будто над горячей плитой.
Пульсирующая боль в груди то накатывала, то отступала, туманя сознание, затормаживая мысли. В эти мгновения его и накрывала лихорадка. Била, выворачивала, скручивала жгутом, оставляя для связи с миром лишь короткую ниточку, тонкую, готовую вот-вот порваться.
Душило грудь.
Ученый хватался за края покрывала, на котором лежал, просил помощь. Он хотел остановиться, вернуться назад. Потому как воспаленную голову снова таранили видения, чужие картины из забытых эпох. Он снова жил чужой жизнью, переживал чужими эмоциями, страдал, сомневался, терял… Как и в далекой Германии, разум обрушивал на ученого непонятные и логичные, чужие и узнаваемые сцены. Только диалоги в них все меньше походили на театральную постановку.
Он устало плюхнулся на ложе, отбросив мокрое полотенце. За стеной остались ликующие рожи бородатых святош, там же бесновалась толпа. Изредка гул перекрывали вопли самых ярых сторонников победившей партии. Если рев стихнет, интерес в людях может исчезнуть, толпа разойдется и римляне изменят приговор… Кто-то очень не желал такого исхода, проповедники не утихали, толпа ревела.
От гама нервничали и ржали лошади наемной алы, присланной в резерв на случай мятежа. На ступенях недовольно хмурились ветераны легиона.
Всего этого он уже не видел, но прекрасно чувствовал. Даже через стены дворца Великого Ирода.
– Они требуют отпустить Варравву.
– Ты все объяснил непримиримым?
Кроме него в зале находилась миловидная немолодая женщина в накидке местных племен. У входа скучал писарь. Остальных выгнали за двери еще час назад.
Рот выдал ответ сам собой:
– Я все объяснил, мамми… Все… Но пейсатые не желают мира. Они выросли в войне, привыкли к ней, впитали ее с молоком матерей. Никто не хочет слышать слова твоего…
Он замялся.
– Сына?
Захотелось отвести глаза.
– Он не мой сын, – твердо напомнила собеседница.
С трудом подавив приступ стыдливости, заставил себя поднять взгляд. Вины за ним не было.