Очнулся сразу. В ушах знакомый звон. Кровь заливает ботинок. Стянул его и ахнул, не узнав искалеченной двумя осколками стопы. Кое-как перевязал раны и пополз в тыл.
На выходе из болота наткнулся на раненых. Кто-то стащил их сюда в кружок, потом сам попал под осколок или пулю. Увидев его, обрадовались:
— Ползи на КП, скажи, чтоб санитаров быстрее послали. Шевелись давай, на тебя вся надежда.
Дополз, о выполнении приказа доложил и просьбу раненых передал. С ними же на одной из подвод и дальше покатил. Отвоевался! В медсанбате задерживать не стали, перевязочку сделали и в госпиталь, в город Остров, откуда дивизия летнее наступление начинала.
В Острове же, где-то через месяц после ранения, на костылях уже не просто ходил, а по лестнице вверх и вниз через несколько ступенек прыгал, на ровном месте с одногодками в догонялки играл, его окликнули:
— Иванов? Ты?
Оглянулся — капитан Малышкин на него глаза щурит, сам в госпитальном халате, но без костылей, и руки целые. Шагнул навстречу, прижал к себе:
— Вот уж не думал тебя больше увидеть! Ногу, вижу, не ампутировали — это уже хорошо, — и выдал новость: — А немцы, знаешь, из Балв без боя драпанули. Держали нас, держали, столько людей побили — и преподнесли на блюдечке с каемочкой. Заминировали, правда, крепко. Старшина Фесенко ногу потерял. В общем, из старых никого в роте не осталось — я последний был. Ты-то как? Поправляешься?
— Прыгаю вот, — взмахнул Иванов костылями.
— Вижу, а почему у тебя на груди сияния нет? Посмотри — у каждого на халате не орден, так медаль. Ты почему не носишь?
— Так у меня нет ничего...
— Как это нет? — удивился Малышкин. — «За отвагу» разве не успел получить?
— Не-е-ет, — до корней волос покраснел Иванов, не ожидавший, что его могут представить к такой большой награде.
Малышкин хлопнул себя по лбу:
— Фу, черт, совсем забыл: приказ пришел через несколько дней после твоего ранения, но я тебя еще к Славе третьей степени представлял, за тех пулеметчиков... Идем ко мне, сделаем запрос, и пусть награды тебе в госпиталь высылают — ты еще долго здесь проваляешься.
Малышкин был рад неожиданной встрече с солдатом, об Иванове и говорить нечего. И награды, о которых не мечтал, грели душу, и дружеское отношение капитана, который уже не командиром роты виделся, а своим, близким человеком, каким были раньше дед Никифор и колхозный бригадир Матвей Иванович. Целый день провели вместе, разные, и горькие и смешные, случаи из ротной жизни вспоминали, погибших, особенно в последних боях, и, как недавно с Карпенко, даже о послевоенной жизни помечтали. По своим палатам разошлись после отбоя, а встретиться больше не пришлось: ночью Иванова и других раненых подняли и спешно, даже проститься с Малышкиным времени не нашлось, отправили в Псков, через некоторое время — в Порхов. А зачем возили туда и обратно, понять не мог. Видимо, были и на это какие-то соображения, а может, просто из-за бестолковщины.
К этому времени он уже с палочкой ходил и совершил один поступок, а вот добрый или совсем ненужный, решить не мог ни когда затевал, ни после окончания. Раздобыл одежду, военную, но без погон, чтобы на патруль не нарваться. В ней все вернувшиеся из госпиталей ходили да и те, кто в армии не бывал. Прикинул, что вполне может сойти за подростка: «Дяденька, какой я раненый? Я с крыши упал и ногу сломал».
До деревни, в которой жил Шестой, добрался без помех, если не считать, что она оказалась гораздо дальше от города, чем ему говорили, и нога вдруг начала гореть и пухнуть. Первой попавшейся в Пирожках женщине обрисовал портрет Шестого, и она сразу направила в нужный дом. Мать убитого оказалась во дворе. Увидев Гришку, охнула, схватилась за сердце и так стояла, не сводя с военного посланца широко распахнутых светлых глаз, в которых отчаяние сменялось надеждой, а белые губы дрожали, пытаясь что-то сказать или спросить.
— Про-хо-дите, — наконец выдавила из себя. Пропустила Гришку вперед, вошла в избу вслед за ним, села на табуретку и снова с надеждой и отчаянием уставилась на него. И он не знал, как вести себя, с чего начать и чем закончить. Молчание длилось долго, Гришку даже пот прошиб, потом он все-таки заговорил, рассказал матери о последних днях и часах жизни ее сына. Мать Шестого и слезами уливалась, и на Гришку как на покойника смотрела. Другие женщины, мигом заполнившие маленький дом, тоже поревели, в знак благодарности проводили Гришку до околицы и там тоже вроде как оплакали.