Утром самоходки и танки откроют огонь прямой наводкой из капониров, уничтожат вражеские огневые точки, подавят их огонь и впереди пехоты, расчищая ей путь, помчатся к вражеским траншеям.
Немцы молчали. Ни одного выстрела с их стороны. Свои пушки и танки были рядом, но пехотинцы забеспокоились — не собираются ли фрицы в наступление переходить?
Никогда так упорно не молчали по ночам. Стали их подразнивать. Нет, не отвечают.
Старшина встретил последнюю машину, помахал водителю руками, убедился, что он видит его, повернулся и пошел, радуясь окончанию работы и тому, что она прошла без сучка и задоринки. И все радовались. И не обратили внимания на короткую и какую-то словно бы оборванную очередь с той стороны. Там кто-то начал стрелять, а ему вроде бы по рукам дали. Пустяковая очередь, а танк встал — куда-то исчез старшина-регулировщик. На землю спрыгнул командир машины, начал осматриваться.
Заметив распростертого на земле старшину, подошел ближе, спросил:
— Ранило тебя, что ли?
Старшина не отвечал. Он был мертв.
Давно воевали самоходчики, не всех убитых уже и в лицо помнили, но эта нелепая смерть поразила — несколько недель, может быть, даже дней осталось до конца войны — и на тебе!
Невольно прикидывали, что еще многие не доживут, кто-то погибнет завтра утром.
На войне почти все становятся суеверными, и почти все в неожиданной смерти старшины дурной знак увидели. Гришка Иванов тоже. На душе у него смутно стало, будто ожидаемый приказ должен быть для него первым в жизни приказом на наступление, а он столько раз смерть в лицо видел, что и не сосчитать, и, пожалуй, в оккупации чаще, чем на фронте. Во время оккупации его в любую минуту мог пристрелить каждый увидевший его фашист, а на фронте кое-что и от него зависело.
Он мог предупредить встречный выстрел и предупреждал. Пока смерть миновала его. Неужели сегодня? Не зря же так тяготит дурное предчувствие. И раньше бывало, но не так.
Может, потому, что старшину жалко? Двое ребят его дома дожидаются. И судьба Тымчика не давала покоя. Все говорят, что расстреляют лейтенанта или в дом сумасшедших отправят. Так он и есть сумасшедший. Нормальный бы такого не сделал.
Шли они неделю назад колонной по шоссе. Навстречу пленных гнали. Фрицы понимали, что плен для них спасение, и шли веселыми. Это, видно, и вывело Тымчика из себя. Лейтенант прыгнул вниз, сбил со своего места механика, взялся за рычаги, направил машину на колонну, врезался в нее и пошел... Такого натворил, что и в дурном сне не приснится.
И смерть старшины не выходит у Иванова из головы, и ЧП с Тымчиком.
Все видится его неузнаваемое, страшное лицо, то, как заталкивают лейтенанта в «виллис» и увозят. Хороший был человек, неужели не поймут, почему он так поступил?
Майская ночь коротка и тепла. Почти все устроились на травке — шинель наверх, шинель под бок, под голову шинель, — но сон не шел. И разговор не получался. Лежали, ворочались, кряхтели, дымили. Нещадно дымили в ожидании неминуемого боя. На исходе ночи в тылу началась вдруг ошалелая стрельба, захлопали зенитки.
Десант? Какая-то часть из окружения прорывается? А на обороне фрицы ведут себя тихо, будто и нет их совсем. Пока прислушивались, приглядывались, стараясь понять, что происходит, из люка одной машины выпрыгнул танкист и завопил:
— Брат-цы-ы! Война кончилась! Ура, ребята!
Еще один нервный? Кто был поближе, кинулись к нему, повалили, прижали, как Тымчика, к земле, а он:
— Да не сдурел я, ребята! Правда кончилась. Включите рации.
Нажим на него ослабили, но на ноги подняться не дали, пока из других машин не закричали:
— Кончилась!
— Победа-а!
— Шабаш! Никакого прорыва, и все мы живы!
Вот тут и началось! Со стороны могло показаться, что с ума посходили все. Почти четыре года ждали этих слов, верили, что когда-нибудь услышат, если останутся живыми. Услышали и стали повторять восторженно, изумленно, недоверчиво прислушиваясь к ним и соображая, что теперь делать и как жить дальше, если она действительно кончилась? А будь что будет. Лешка Хлынов вскочил на машину и устроил на ней пляску. Кто-то обхватил и неистово целовал пушку, не раз ему жизнь спасшую. Многие катались, как малые дети, по траве и ходили на руках. В тылу стрельба усилилась — там о Победе раньше узнали и на радостях продолжали палить в небо. Тут же все стволы вверх и — пока не кончились снаряды и патроны.
— Братцы, смотрите! Сюда смотрите!
Повернули на крик головы — по всему вражескому переднему краю белеют простыни, полотенца, просто тряпки.
Так вот почему не стреляли этой ночью немцы! Они уже знали! Раньше знали. Кто-то случайно или со злости дал всего одну очередь, и она прошлась по старшине.