Так было всегда. В конце концов, Лиза справится. Да и я помогу… если что. Мы ведь не чужие друг другу.
Григорий Иванович вытащил из бардачка шейный платок, который тайком позаимствовал у Катеньки. Как символ чарующей гармонии, духовного и физического единения, как крохотную частичку её магической юной гравитации, насыщающей пробудившееся ото сна мужское эго могущественной живительной силой в неизбежной разлуке.
Пьянящий аромат неповторимо чувственных воспоминаний, сохранившийся на невесомой ткани, вновь настроил на приятную романтическую волну, одарив впечатлительное воображение красочными фантазиями.
Последняя ночь была восхитительно сладкой, невыносимо яркой. Григорий как бы помолодел, вернулся в молодецкое прошлое. Ничего похожего прежде, в той жизни, от которой теперь необходимо избавиться, не случалось.
Катенька поражала покорностью, нежностью, необыкновенно пылкой страстью – тем, чего так не хватало в размеренно-скучной семейной жизни всё последнее время. Возможно, причиной полного интимного раскрепощения и обворожительной женственности стал предшествующий этому событию откровенный разговор: Григорий поклялся вернуться не любовником – суженым.
Той ночью он был удивительно красноречив, неправдоподобно убедителен. Да и как не поверить в его благородство: ведь он у девочки оказался единственным, первым.
Любовники весь вечер наивно откровенничали, радостно обнимаясь в беседке, у пруда с парой неразлучных белоснежных лебедей; бурно обсуждали невероятное будущее в её стареньком родовом домике, утопающем весной в зарослях жасмина и разноцветной сирени, кипенно цветущих в садике вишен и яблонь, облепленных одуревшими от такой щедрости шмелями, пчёлами и бабочками.
Катенька млела от близости, светилась неподдельным счастьем, отчего Григорий Иванович сам себе казался молодым и сильным.
Возможно, не только казался: ночь была удивительно неистовой, по-настоящему бурной. Настолько неудержимого, ненасытного себя он не мог припомнить, как ни силился.
Лиза никогда не была особенно страстной, тем более в последние годы. Григорию было с чем сравнивать.
Конечно, жену он тоже хотел. Хотел всегда, потому что любил. Пройти мимо Лизы и не обнять, не прислониться, не запустить под подол шаловливую руку было немыслимо.
Но Катенька – это совсем иное, это, если хотите - волшебство!
Катенька, как стремительный водоворот, от одного взгляда на который кружится голова; как гравитационная аномалия, как чередование невесомости и перегрузки. Как необузданная, своенравная стихия, от которой нет, и не может быть спасения. Но от которой, совсем-совсем нет желания спасаться.
В бушующий неистовой ненасытностью эпицентр страсти Григорий Иванович погружался добровольно, с превеликим удовольствием.
Представляя ту волшебную ночь, ту безумную греховную оргию, сладость от безудержного слияния, мужчина вновь не на шутку возбудился.
Пришлось остановиться, чтобы усмирить избыточное давление капризно настойчивой плоти.
День к тому часу уже проснулся. Травы напитались росой, берёзовая поросль дурманила сладким с непередаваемо пикантной горчинкой запахом молодой листвы, в вышине заливисто пел жаворонок, наверняка рассчитывающий на трепетный отклик.
Вот она – настоящая жизнь! Что ещё нужно мужчине, чтобы встретить неминуемую, старость, которая холодом дышит в затылок!
Рано, рано думать о дряхлости, когда тебя со всех сторон окружают чудеса, когда прожитый в любви и радости день позволяет запросто сбросить годы жизни.
Сына нужно будет растить. Как без сына-то! Это не обсуждается.
– Иваном назову, как батьку. Наследником будет. Распишемся с Катериной – заживём! Дом поправлю, цветов кругом насажу, мастерскую обустрою. Работать не пущу – пусть наслаждается свободой. Лодочку купим, ружьишко. Веранду пристрою.
Ехать вдруг дальше расхотелось.
Может воротиться? Семь бед – один ответ. Катенька так обрадуется, так обрадуется!
Нет, так нельзя, словно бегу от чего. Во всём нужен порядок. Девчонки, жена – они ведь не чужие. Сначала нужно о их будущем подумать.
Дочери бросились на шею, стоило только отворить дверь. Лиза тоже ждала – соскучилась.
– Довольно Гришенька по командировкам тебе мотаться. Пусть молодые стараются. Тебе ведь сегодня на работу не надо? Вот и правильно. У меня котлетки, картоха толчёная, квашеные огурчики. Селёдочку малосольную по такому случаю купила, наливочку брусничную выстудила. Отобедаем, спать ляжешь. Я отгул взяла, тоже с тобой поваляюсь. Гришь. А Гришь… только честно скажи… ты меня любишь?
– Давай о любви потом. Неловко интимные игры на глазах у детворы затевать. У меня к тебе разговор есть. Серьёзный. Не для детских ушей.
– Мне, Гришенька, тоже есть чем поделиться. Смотри, чё я тут навязала, нравится?
– Кому это, игрушечные что ли? Вроде Юлька с Алёной из кукольного возраста вышли. Тебе-то наливать или как?
– Или как, Гришенька, или как.
– не приболела ли часом? Так наливочка супротив любой хвори первое целебное средство. Не пьянства ради, а здоровья для.
– Так-то оно так… но иные хвори недугом-то и не назовёшь. Ты пей, пей, устал ведь с дороги.
Лиза как-то странно себя вела: ничего не ела, настороженно, вопросительно глядела на мужа, одновременно сияя внутренне, словно девка на выданье, и краснела, – вкусно, Гриш? Я так старалась.
– Так кому милипусечных носков-то наваяла? Девкам что ли приданое готовишь? Так рановато вроде. Не поспели.
– Я ещё вроде сама в силе. Сорок пять – баба ягодка опять.
– Ополоумела, родная! Ягодка, твою мать… переспелка. Хотя, с какой стороны глянуть.
– Так плохо выгляжу?
– Не так, чтобы очень. У меня на тебя аппетит завсегда есть. Но… тут, понимаешь, такое дело… не знаю, с какого бока приступить.
– Какое такое дело! Натворил чего?
– Не сейчас, Лиза… не здесь. Говорю же – вопрос деликатный, серьёзный. Не для чужих ушей. Я, пожалуй, ещё рюмаху накачу. Девок… гулять отправь. Юлька, егоза, жениха пока не подцепила?
– Нам теперь, папочка, не до женихов. Будет и без того чем развлечься.
– Ишь ты! Чем же таким важным, что на женихов времени недостанет?
– У мамки спроси. Мы молчать поклялись.
– Лиз, это чё тут за заговор, что за восстание пупсиков: этим вертихвосткам положено знать, а мне нет! Вот возьму ремень, всыплю всем троим по первое число, тогда точно замуж никто не возьмёт.
– Девочек бить негоже. У меня, Гринь, это… того… двенадцать недель.
– А у меня сорок шесть лет. Что с того?
– Сын у нас будет. Беременна я… мальчиком… вот. Ты рад?
– С ума сошла, какая к едреней фене беременность… сын, говоришь, ну и дела… и от кого!
– Ты чё, старый, совсем ополоумел! От тебя, знамо дело. Вот и я говорю, что дела. Всем таперича заботы хватит. Пора тебе папочка с командировками завязывать. Мне одной теперь не управиться. А ты о чём хотел поговорить?
– Да я это… так… не срочно теперь. Дай твою новость переварить. Сын, значит… мальчик… наследничек. Как назовём-то?
– Мы же давно сговорились: Ваняткой будет, как твой батька.
– Ну да, ну да… Ванечка. Конечно же… как иначе.
– Ты никак расстроился, Гриш? Я тоже поначалу огорчилась. В толк не могла взять… как сподобилась. Мы ведь с тобой того… только по праздникам. И потом… столько лет не предохранялись, вроде и ни к чему. Природа своё дело знает – когда, кому, чего и сколько. Думала, что отстрелялись. А тут… поди ты! Так оно может и лучше. Заскучали мы с тобой от прозы жизни, наелись досыта тоскливого однообразия, в любви разочаровались. Застряли… между прошлым и будущим. Крушение иллюзий, кризис среднего возраста, депрессия, мать её. Одиночество вдвоём. Я не хочу, ты не можешь. Всё как у всех. Не мы такие – жизнь такая. Мне ведь тоже, как и тебе, лихо. Я же вижу, как ты маешься.
– И ничего я не маюсь. Устал, вот и всё.
– А лицом побелел, словно напугался. Может, ты не хочешь… сына-то… или не веришь, что твой?
Лиза сжала губы, принялась моргать, вот-вот заплачет.
У Григория Ивановича кошки на душе скребут, да так противно. Свить бы сейчас петлю… для себя.
Сын!
Какой мужик в здравом уме да при памяти от наследника откажется.
А Катенька, с ней-то как! Она же доверилась.
Беда! Хоть разорвись, хоть лопни.
Что делать-то, быть-то как!