— Пиши чаще. Не оставляй хоть ты меня.
— Разве ты не рад, что едешь домой?
— Конечно рад, но, видишь ли, дом для меня тоже в какой-то мере уход от волнений большого мира, а мне надоело уходить и обходить.
Мы закурили. Глеб, вздохнув, сказал:
— Да, с веселым настроеньицем едешь. Может, выпьем по сто граммов?
Мне уже приходилось выпивать с Глебом, последний раз это было в День Победы. Водка возбуждала, все вокруг становилось как будто проще, но именно эта видимость простоты и отталкивала меня. Опьяняться — значило тоже уходить от своих проклятых вопросов, а это было не в моем характере. Я сказал об этом Глебу. Он проворчал:
— Неспокойный ты человек. Впрочем, ты, наверно, прав. Я сам не признаю непреодолимых препятствий.
Бросив папироску, Глеб проводил меня в вагон. Мы пожали друг другу руки.
Я впервые ехал по железной дороге один. Собираясь в путь, я захватил с собой флягу с чаем, буханку хлеба — свой недельный паек — и сейчас, поместив все это в угол, сел рядом и отвернулся к окну.
Поезд набирал скорость. Вначале я только следил за туманными светло-золотистыми пятнами за стеклом — это были поля, — за более темными, узкими — полосами придорожного леса, — потом невольно стал прислушиваться к тому, что происходило за спиной. И первое же, долетевшее до меня слово на «о», фраза, произнесенная нашей милой северной скороговоркой, заставила меня отстраниться от окна.
«Как жить? — думал я. — Жить, сидя к людям спиной, то есть так или иначе уходить от них, нельзя, это и самому тяжело и глупо; жить, всегда рискуя услышать выражения жалости, участия, еще хуже… Где выход?»
Сердце мое согревала родная «окающая» речь, ум предупреждал, что если повернусь к попутчикам, могут начаться сочувственные излияния. И я сидел вполоборота к окну и вполоборота к людям, размышляя о том, что так же вот, в таком же положении мне придется и по жизни идти, если я не отвечу на свои главные вопросы.
Напряжение мое несколько спало к вечеру. Проводница молодым радостным голосом объявляла остановки: Всполье, Данилов, Буй, Галич — это были с детства знакомые названия. Уткнувшись в угол, я заснул, а утром, узнав, что мы проехали станцию Никола-Полома, вскочил и начал торопливо вытаскивать свои вещи.
Когда поезд прогромыхал по мосту через Ветлугу, я, держа в одной руке чемодан, в другой — аккордеон, стоял уже в тамбуре.
— В Шоноше сходите? — тоже «окая», спросила меня проводница.
— В Шоноше, — ответил я.
В этот момент мягко столкнулись буфера вагонов — поезд остановился, — и я вновь услышал ее радостный голос:
— Давайте с вещичками-то помогу.
Я спрыгнул на мягкий гравий и, не думая больше о том, унизительно для меня это или нет, принял из рук проводницы вещи.
Через минуту до меня донеслись легкие бегущие шаги. Это была, конечно, мама. Мы бросились друг к другу, обнялись. От моего прежнего напряжения не осталось и следа.
Чувство успокоения и радости все более росло, когда, миновав привокзальный садик, мы пошли по знакомым деревянным мосткам. Сбоку поскрипывали телеги, пахло пылью и повядшей травой. Приближаясь к дому, я услышал шорох ветвей: слева — я помнил это — росла черемуха, справа — береза, на ровной дорожке лежала тень. Все было таким близким и знакомым, как будто я расстался со своим домом только вчера.
Это ощущение не покидало меня целую неделю. Все дни я проводил в саду и около дома, подолгу разговаривал с мамой, играл на аккордеоне. Дом наш был почти пуст — отец в это время работал на Урале, — но я не чувствовал одиночества. Мне было очень хорошо, и я уже поверил было в то, что вопросы, донимавшие меня в Москве, больше ко мне не вернутся.
Однако минула неделя, и все вдруг стало по-прежнему. Вначале я ощутил просто скуку — не было ни друзей, ни новых книг; потом нахлынули воспоминания, я много думал о Наташе, вновь мысленно переживая перипетии нашей первой любви и горько сетуя на то, что нам так и не удалось разыскать друг друга. И наконец, попробовав как-то еще раз нарисовать себе картину будущего, я опять оказался во власти старого вопроса: «Как дальше жить?»
В середине июля приехал на побывку Женька Кондратов — он учился в военном училище на летчика. Встреча с ним отвлекла меня на время от горестных дум. Как и в прежние времена, мы стали совершать прогулки на велосипедах — он впереди, я, с большим трудом различая белое пятно его майки, за ним или в опасных для меня местах рядом, руль к рулю, — уезжали иногда за несколько километров от города к реке и в лес. Валяясь на прибрежном песке, мы рассказывали друг другу всякие забавные истории — я из студенческой жизни, Женька — из жизни летчиков и курсантов. Наболтавшись всласть, мы возвращались домой часто с головной болью от долгого купания и солнцепека.