— Бумагу? — не без презрения переспросил домоуправ. — Бумагу получили… Пусть они лучше железа дадут, тогда и отремонтируем.
Натыкаясь на стулья, я подошел к телефону. Голос секретаря раздраженно ответил, что я странный товарищ, что я сам не знаю, чего хочу, что мне русским языком в третий раз объясняют, что предписание о ремонте спущено, но что железа нет и самого Пал Палыча она по пустякам беспокоить не будет и со мной не соединит…
В трубке раздались высокие частые гудки.
Рассвирепев, я помчался знакомым переулком в институт, а оттуда, пригласив с собой посмеивающегося Лесковского, — в Мосжилуправление. Там удивились, узнав, что райжилуправление еще не получило по разнарядке кровельного железа. По моему настоянию начальник снабжения тут же позвонил на базу. Выяснилось, что заболел экспедитор.
— Что же делать?
— Надо ждать.
— А вам на голову не каплет? — спросил я.
В это время подошел какой-то тяжело ступающий человек и попросил меня пройти с ним в соседнюю комнату. Он тоже поднял телефонную трубку и, назвав Павла Павловича по фамилии, угрюмо сказал:
— Если ты не прекратишь этой волынки с железом, будем разговаривать на бюро. Что? Экспедитор заболел?.. Найдешь замену. На бюро, повторяю, да, да…
Придя следующей субботой вместе с Виктором Лесковским к своим жильцам, я узнал, что крыша отремонтирована. Виктор был изумлен выше всякой меры, даже казался подавленным и все твердил, что извлечет для себя какой-то урок.
В этот день, продолжая прерванную беседу о правах советских граждан, я больше не слышал зевков. На душе у меня было так хорошо, что хотелось обнять всех этих молодых и старых, себе на уме и суровых в своей прямоте людей и сказать им: «Все в ваших руках, товарищи. Но только, пожалуйста, не успокаивайтесь, не миритесь с плохим!»
В понедельник я попросил Ивана Александровича Гудкова и своего заведующего сектором рекомендовать меня в кандидаты партии. Третью рекомендацию мне давала комсомольская организация института.
Время шло быстро. На моем столе росла стопка плотных, исколотых брайлевскими буквами листов. Я помногу раз переписывал, исправлял, вычеркивал, добавлял, потом перепечатывал на машинке и относил готовые страницы Гудкову.
День защиты диссертации приближался.
И вот этот день наступил.
Переполненный зал шумел. В общем гуле я не различал голосов близких моему сердцу и давно знакомых людей. Но они были здесь: Женька Кондрашов — летчик-истребитель, Саша Родионов с женой, Глеб Торопыгин, Вера. Явились сюда к этому дню по моему зову все, кто только мог. Я сидел в первом ряду. По правую сторону от меня поместился отец, слева — Аня.
Перебирая дрожащими руками на коленях листы с текстом вступительного слова и проектом заключительного, я, тревожно прислушиваясь, ждал. Наконец прозвенел звонок. Шум утих, и в наступившей настороженной тишине послышался негромкий бесстрастный голос председательствующего ученого совета, директора нашего института:
— Заседание объявляю открытым. На повестке дня — защита Алексеем Михайловичем Скворцовым кандидатской диссертации на тему: «Социалистический демократизм». Слово для оглашения биографических данных диссертанта предоставляется ученому секретарю.
Ученый секретарь монотонным голосом, не останавливаясь на точках и запятых, зачитал краткие сведения о моей жизни. Это была биография, похожая, вероятно, в главных чертах на биографии тысяч моих сверстников: школа, комсомол, институт…
Председательствующий спросил:
— Есть ли вопросы к соискателю?
Зал безмолвствовал.
— Предоставляю вступительное слово диссертанту Алексею Михайловичу Скворцову.
Я встал, твердыми, негнущимися ногами прошел к кафедре, положил свою тетрадь на трибуну и, отчаянно борясь с волнением, проговорил традиционное:
— Уважаемые члены ученого совета.
Чуточку послушав, повернулся к публике и увереннее добавил:
— Товарищи!
Тут же овладев собой, я громко и, кажется, довольно отчетливо изложил цели и задачи исследования, структуру диссертации, краткое ее содержание по главам, на спорных вопросах не останавливался: чувствовал, что будет борьба, и не хотел первым раскрывать своих карт.
Зал выслушал меня внимательно, но безучастно. Когда я вернулся на место, председательствующий объявил, что слово имеет научный руководитель диссертанта.
Иван Александрович поднялся на трибуну и бодрым оживленным голосом произнес речь, из которой явствовало, что работа моя интересна, местами значительна по мысли и что я, безусловно, заслуживаю того, чтобы мне присвоили степень кандидата наук. Он тоже ни словом не обмолвился о спорных вопросах, очевидно, из тех же тактических соображений, какие были и у меня. Ничего не сказал он и о моем физическом недостатке, за что я был ему от души благодарен.