— Я этого не сказал. И вообще не хотел бы больше говорить на эту тему. Принципиально. Никто из посторонних не вправе вмешиваться…
— Вернулись, слава господи, на круги своя! Толкли воду в ступе битый час. — В голосе Гаврилова зазвучало раздражение. Он резво поднялся из кресла, но вдруг что-то будто надломилось в нем, и он, тяжко переставляя ноги, пошел к письменному столу. — Подумайте все-таки над моими словами, Юрий Михайлович, подумайте, прежде чем сжигать за собой все мосты. Не смею больше отнимать у вас драгоценного времени.
Он вяло пожал Волкову руку и, не дожидаясь его ухода, уткнулся в бумаги.
Этой ночью Волкову снилась война. Он пробудился, прорвавшись сквозь кошмар, с чувством облегчения и благодарности кому-то, с детской радостью ощутил тепло постели, сонный сумрак комнаты и то, что он на самом деле жив, а та смерть была ненастоящей, хотя немец из автомата стрелял по нему в упор. Это было повторяющееся видение — за тридцать послевоенных лет Волкову много раз являлось во сне, что его с близкого расстояния прошивают автоматной очередью, — и каждый раз он удивлялся, почему не больно, и, просыпаясь, задавал себе вопрос: а чувствует ли боль, успевает ли почувствовать ее человек, которого в действительности убивает пуля?
Юрий Михайлович осторожно повернулся на спину, чтобы угомонить клокотавшее сердце, хотел порадоваться еще чему-то, но вспомнил про Веронику, мысленно увидел веснушчатый лоб Гаврилова — и еще не родившаяся радость увяла. В мыслях пронеслось: пусть бы тот фриц убил меня по-настоящему, по крайней мере, никогда не узнал бы этого позора и горя.
…В тот день — ровно за три недели до разговора с Петром Никодимовичем — он вернулся домой раньше обычного и, заметив, что дверь в его рабочую комнату открыта, не раздеваясь, пошел к себе. Из комнаты, из глубины, доносился оживленный голос жены. Он подумал, что, наверно, приехал кто-то из родственников, остановился на пороге, ища глазами гостя, но увидел только обтянутую пушистым халатом спину Вероники. Она стояла лицом к окну рядом с письменным столом, заваленным книгами, и была, видимо, так поглощена разговором по телефону, что не расслышала его шагов. «Значит, в три у тебя… ну, как всегда… нет, я не подведу, любимый. Ну, целую…» — проговорила Вероника с нежностью.
Ошеломленный, не веря глазам своим, не веря своим ушам, Юрий Михайлович отпрянул от двери, на цыпочках вернулся в прихожую, отворил наружную дверь, хлопнул ею, трясущейся рукой опустил портфель на стол под зеркало.
Вероника Александровна вышла из комнаты и посмотрела на него слегка подозрительно, как ему почудилось. «Ты уже освободился?.. Что с тобой? Ты нездоров?» — «Немного ноет язва», — солгал он, приложив для вящей убедительности ладонь к животу. «Поэтому раньше и пришел?» — «Нет, не поэтому…» Она еще более проницательно посмотрела на него своими чуть подведенными глазами: «У тебя неприятности в институте?» Он наконец взял себя в руки: «Нет, у меня все в порядке в институте и даже язва не беспокоит. Обедать не буду, поел в буфете». Повесил в стенной шкаф пальто, взял туго набитый портфель и скрылся в кабинете.
Он не первый год замечал, что жена периодами, повторяющимися обычно дважды в месяц, ведет себя как-то странно, приходит домой поздней, чем обещает, и в такие вечера под всякими благовидными предлогами не ложится с ним в одну постель. «Может, завела любовника?» — подумывал он с тревогой, но в душе не верил этому. И не оттого что очень уж был убежден в любви Вероники и почитал ее образцом высоконравственной, добродетельной супруги. Думал так: если женщине сорок и у нее семья, заботы по дому да еще увлечение переводческой работой — до любовных ли ей интрижек? А потом он, Юрий Михайлович, был еще далеко не старик. Молодые хорошенькие женщины и в институте и на заочном отделении в университете, где он читал обзорные лекции, частенько кокетничали с ним…
«Любовник, любовник. Дура, завела любовника», — думал он, вспоминая ее спину, обтянутую мохнатым халатом, ее низкий грудной голос и эти ее ужасные слова: «…в три у тебя… как всегда… любимый… целую». Что делать?
Отправиться следом за ней, поймать с поличным, с позором прогнать из дома?.. Закон не позволяет прогонять из дома, где она живет, где прописана: это и ее дом. Кроме того, пришлось бы посвящать Марину, чистую девочку, во все эти мерзости, убить в ней веру в хорошее. А позор?.. Позор-то в первую очередь падет на его голову, и он уже пал, только пока не стал публичным. Что делать?
Он пролежал на кушетке, отвернувшись к стене, около часа, потом рывком встал и пошел в комнату Вероники. «Ты что, уезжаешь?» — «Да, милый, а что? Я тебе нужна? Я ненадолго, — ответила она очень натуральным тоном. — С тобой что-то неладно, я вижу, я вернусь часа через два и поговорим. Хорошо? Ты Маринку покормишь обедом?» — «Куда ты едешь, Ника?» — спросил он, чувствуя, что его лицо покрывает холодная испарина. Это был скверный признак: если не принять меры — мог начаться приступ сердечной недостаточности. «Юра, — сказала она, глянув на него чисто и прямо. — Ты чем-то очень взбудоражен. Пойдем в твою комнату, я дам тебе валокордин, укрою тебя, и изволь лежать, пока не вернусь. Я возьму такси и постараюсь обернуться за один час». — «Ника, ты не должна уезжать, тебе нельзя уезжать, Ника, это плохо кончится…» — «Юрочка, я и так опаздываю со сдачей материала в «Новости». Они одновременно взглянули на часы. Половина третьего. Она поцеловала его в подбородок, и свежая, затянутая в талии широким ремнем, решительно тронулась к выходу.