Когда Марина улеглась спать, Вероника, снова в своем пушистом халате, принесла в комнату мужа горчичники, термос с горячей водой, старый шерстяной шарф. «Останься со мной, Ника», — сказал он, чувствуя, как начинает остро колотиться его сердце. «Да ты же нездоров. Ты простужен». — «Для тебя я здоров, Ника. Оставайся». Он сам содрал со своей волосатой груди бумажки горчичников, растерся махровым полотенцем и выключил лампочку ночника.
Через пять минут разгоряченная Вероника вскочила с постели. Он уже успел сказать все, что думает о ее поведении. «А зачем ты пристаешь ко мне в такие дни?» — вырвалось у нее.
«В к а к и е?» — хотел крикнуть он, поняв, что она проговорилась. Спазм сдавил ему горло. Он включил ночник, хотел закурить, но сломал трясущимися руками сигарету, и в этот момент пальцы боли знакомо, властно пожали ему сердце…
Тридцать лет ему снится война, тридцать лет бьет по нему немецкий автоматчик и не может убить… Они дрались ожесточенно и молча, только шумно дышали и хекали, как дровосеки. Когда остро вонявший потом ефрейтор вцепился ему в горло, Волков коленом ударил немца в пах, локтем двинул в переносицу, ефрейтор скрючился и отвалился, как лесной клещ, обожженный спичкой, но тут в распахнутые двери хаты влетел серо-зеленый автоматчик, и вот оно, мгновенье, которое не изглаживается из памяти целых три десятилетия: немец глядел ему, Волкову, в глаза своими круглыми белыми неподвижными глазами и грохотал автоматной очередью; он был убийцей по умыслу, потому что знал, что убивает, и видел, кого убивает; Волков понимал, что этот немец с расстегнутым воротом и закатанными рукавами и есть его смерть, и удивлялся лишь, почему не чувствует боли…
Очередь пронеслась в вершке над головой сержанта Юрия Волкова, а в следующее мгновенье Шестериков прикладом винтовки выбил автомат из рук белоглазого и сам упал, потому что выскочивший из сеней третий немец угодил ему тесаком в плечо. Волков, успевший наконец вытащить из кобуры трофейный вальтер, выстрелил в немца с тесаком, вторую пулю послал в автоматчика, который навалился сверху на Шестерикова, третью — в удиравшего на карачках ефрейтора. Эти выстрелы решили исход схватки. Четверо солдат с Волковым во главе, восстановив линию связи, благополучно вернулись на КП полка…
Почему же он, дьявол, снится мне тридцать лет? Неужели только потому, что в и д е л глаза человека, который убивал меня?..
У Ники красивые правдивые глаза. Сегодня три недели, как я перестал разговаривать с ней. Глаза у автоматчика были белыми, наверно, от страха. Она же видела, что мне нехорошо, но вернулась только в восемь. А если бы я в ее отсутствие дал дуба — при острой сердечной недостаточности это случается запросто. Вон двоюродный брат Ники… Он был на войне? Какое это имеет значение? Нервы сгорают и в мирной жизни. Хорошо, что я не видел глаз немцев, в которых стрелял тогда из вальтера. Такие правдивые, чистые красивые глаза у Ники. Никакой связи, старик. Просто начинается чехарда мыслей. Просто сейчас начнется бессонница…
У Петра Никодимовича, когда он снимает очки, глаза как у мертвой рыбы. Мороженый хек. И ни за что ведь не разберешь, какие истинные мотивы руководят им! Идеальный случай: хочет помирить меня с Никой, хочет мне добра, хочет думать (и потом всю жизнь будет думать и другим говорить), что он сделал Волкова профессором и руководителем кафедры, так он думает… А я? О чем я? Мне надо хорошенько обдумать, как быть с Мариной. Когда? Сейчас?.. Но ведь это верная бессонница, пропавший для работы день! Сейчас надо спать. Ночные думы — кривое зеркало действительности. Начинается чехарда…
Белые глаза немца, лживые глаза жены, мертвые глаза шефа. Вот мне дались эти глаза! Красивые виноватые глаза Алины Георгиевны. Умные живые лукавые глаза Маринки. Господи, пошли мне быструю смерть!
Надо только кончить книгу. «Личность и трудовой коллектив». Шестнадцать авторских листов. В общей сложности четыре года работы. Нет, не четыре. Но будет-то четыре, когда завершу. А может, надо было, ничего не говоря, уйти в тот первый вечер, когда убедился в ее неверности? Может, это моя слабость: Маринка, новая книга, привычные условия для работы? А теперь она же и нападает на меня. Я, видите ли, разрушаю семью, я веду себя легкомысленно… Белые чистые правдивые глаза. Конечно: без седуксена не обойтись!
Он нащупал на столике рядом с телефонным аппаратом узкую коробочку, положил горьковатую таблетку в рот, запил глотком воды из стакана. Сердце уже перестало трепыхаться, пройдет и чехарда в голове. Книгу я закончу здесь, в своей квартире. Конечно, возникает масса неудобств, но до развода придется потерпеть. Мое молчание оказалось сильно действующим средством. Вероника сидит дома, словно выжидает чего-то. Интересно, вполне ли дошло до нее, что она проговорилась, поймалась?